Пасьянс судьбы, или Мастер и Лжемаргарита
Шрифт:
Смерть Зои Космодемьянской была возведена в ранг национальной трагедии, между тем на фронте и в тылу ежечасно вершилась супернациональная трагедия, порождённая войной, трагедия, сотканная из многих миллионов семейных потрясений. Не миновали они и нашу семью. Первая случилась то ли в самом конце 1941 года, то ли в начале 1942 – от апоплексического удара умер мамин отец, мой дедушка Иуда. О случившемся мы узнали из полученного письма. Инсульт и сегодня ничего хорошего не сулит человеку, что ж тогда говорить об инсульте, поразившем в то трагическое время семидесятилетнего старика, да ещё в татарской глубинке (в Бугульме).
Понятно, когда письмо с печальным известием дошло да нас, дедушку уже похоронили. И вот тут-то впервые в жизни я столкнулся с явлением чисто мистического свойства. Дело в том, что Александровы занимались… спиритизмом, весьма распространённым ещё до революции. Особенно
Методика выхода в астрал у Александровых была самая стандартная – посредством куска фанеры с нанесёнными на ней буквами алфавита и блюдцем с обозначенной на нём риской. Последняя должна была указывать на ту или иную букву. Я, естественно, в этих сеансах не участвовал. Обычно они проводились в соседней комнате поздним вечером, когда меня и Гатика уже уложили спать. Но засыпал я не сразу, а потому мог краем глаза видеть происходящее в соседней комнате.
Кстати, много лет спустя я узнал, что очень многие во время войны занимались в эвакуации спиритизмом, вызывая частенько … дух Пушкина. Почему именно его, Бог знает. Александр Сергеевич обычно выражал своё негодование в ответ на подобные вызовы, нецензурно ругаясь по ходу дела.
Во время одного из спиритических сеансов был вызван дух моего недавно умершего деда. Матом дедушка не ругался, но выразил своё крайнее неудовольствие вызовом и попросил больше не тревожить его душу. Просьба эта произвела на маму очень сильное впечатление.
Впоследствии я спиритизмом никогда не занимался, но мне приходилось сталкиваться с людьми, практиковавшими это занятие. Одна история, связанная с ним, была совершенно сногсшибательна. Как-нибудь потом я расскажу о ней.
Наша жизнь в башкирской глубинке шла своим чередом – в общем-то, ни шатко ни валко, время от времени осложняясь каким-нибудь неожиданным приключением, порой и не лишённым опасности. Так однажды, возвращаясь откуда-то поздним зимним вечером домой, мы попали в пургу и сбились с пути. Ну как тут не вспомнить «Бесов» Пушкина. Вот только не было «невидимкою луны», и передвигались мы на своих двух, а не в санях, запряжённых лошадью. Сложилась очень серьёзная ситуация – вполне можно было замёрзнуть в чистом поле. И вот тут-то я, пятилетний ребёнок, взял инициативу на себя, интуитивно указав нужное направление. Через некоторое время мы вышли к нашему дому. Как тут не вспомнить о «закрытом тригоне», фигурирующем в моей натальной карте. Что называется, пронесло беду мимо. И сколько ещё раз проносило в течение всей моей последующей жизни. Знать, у некой Высшей силы были свои планы на мой счёт. Сейчас, на излёте жизни, я догадываюсь о них. «Пасьянс» моего бытия» близок к своему завершению. Впрочем, завершиться он может и после моего ухода из этого мира. Такие случаи не редкость на земле. Интересно, сойдётся пасьянс или не сойдётся? Да и сойтись – то может по – разному – и полным триумфом, и частичным успехом. Как запрограммировано свыше, так и будет.
Как-то маме приснился сон, оказавшийся вещим. Снилась ей зимняя заснеженная степь, по которой идёт её муж. Вскоре от папы пришло письмо, в котором он сообщал, что от него не будет писем в течение относительно продолжительного времени. Но волноваться не следует – им получено новое назначение. Одновременно папа сообщал о трагической смерти его ленинградского друга, биолога Римского-Корсакова, родственника знаменитого композитора. Андрей Петрович (кажется, так его звали) остался в блокадном Ленинграде и умер там от голода. А труп его съели крысы. Памяти друга отец посвятил стихи. К слову сказать, в семье папы стихами баловались почти все, начиная от дедушки Рахмиля, одного из основателей современного бухгалтерского учёта, и кончая его внуками, включая меня самого. По этому поводу, старший сын деда, профессор МГИМО Вейцман Натан Рахмильевич, также считавшийся светилом в области бухгалтерии, писал в послании своей родной сестре Сарре Рахмильевне:
Признаться должен, милый друг:Стихи семейный наш недуг —Мы пухнем с колыбелиОт этой канители.Естественно, эта семейная поэзия предназначалась в основном для «внутреннего употребления». А как иначе?! Попробуйте, выступите публично где-нибудь с таким вот четверостишием в самом начале двадцатых годов прошлого столетия:
Сталин, Троцкий и КрыленкоСлавные ребята!Дал под зад бы им коленкой,Да боязновато!Под зад коленкой последние двое всё же получили – от первого, товарища Сталина. Кстати, Иосиф Виссарионович тоже баловался стихами.
Последнее четверостишие нетрудно «модернизировать»:
Вова Путин с ЛукашенкоСлавные ребята.Дал под зад бы им коленкой,Да боязновато.Сын Натана Рахмильевича, уже известный нам кузен Лёвушка, также время от времени пописывал стишки. Даже опубликовал их маленький сборничек – обычное интеллигентское рифмоплётство, предназначенное для служебного пользования, то есть для зачтения в ходе служебных корпоративов. Но одна эпиграмма, помещённая в этой книжице, явно заслуживает внимания:
Мы впереди планеты всейПо недомыслию властей.Что ж, совсем неплохо!
Остаётся добавить, семейную склонность к стихотворчеству я рассматриваю в качестве карты – факта № 4. Лично для меня, сочинение стихов, своего рода diletto (хобби, по сути дела), стало в конечном итоге профессиональным занятием, причём вознаграждение за мою поэзию мне в основном выплатил… сам Всевышний. Естественно, от меня не потребовали удостоверить собственноручной подписью получение заслуженного, надеюсь, гонорара.
Но вернёмся в начало 1942 года. Прошло некоторое время, и мы узнали, что папу перевели с Ленинградского фронта в военный госпиталь, находящийся не просто в тылу, а в глубочайшем тылу – в Новосибирске. В составе этого медицинского заведения были курсы по подготовке младшего медицинского персонала для прифронтовых госпиталей. Все курсанты были исключительно мужского пола. Папа должен был преподавать им анатомию. Мама, узнав, где находится её муж, отважилась на отчаянный шаг – решила отправиться к нему вместе с сыном. В Новосибирск! Ну чем вам не декабристка?! Что ж, когда женщина любит мужчину, то способна на самые отчаянные поступки. Мама очень любила моего отца, но любовь эта пришла к ней уже с замужеством и скорей всего уже после моего рождения. Женщины частенько начинают любить своего мужа именно после того, как родят от него ребёнка. Об этом мне как-то сказала тётя Сарра, родная сестра моего отца. У мамы, кстати, в жизни была ещё одна возможность продемонстрировать в какой-то степени свои «декабристские» наклонности – уже после войны, в 1947 году – во время своего второго замужества. Почему я написал «в какой-то степени»? Да потому, что ехать к мужу, Юрию Петровичу Заборовскому, надо было не в Сибирь, а в Туркмению, в Небит-Даг. Тоже от Москвы не близко, но времена уже были совершенно другие – мирные, да и меня с собою брать не предполагалось. Поездка не состоялась. Сначала в Небит-Даге случилось страшное землетрясение, а после произошло своего рода «землетрясение» и с Юрием Петровичем, страдающим алкоголизмом – он застрелился из личного пистолета. Мама после гибели на фронте папы пыталась снова устроить свою личную жизнь. Да вот не получилось. И не только у мамы, если учесть сколько мужчин во время войны полегло на полях сражений или же мотали свои сроки в сталинских лагерях.
Подробно распространяться в этой части моих воспоминаний по поводу второго маминого замужества я не стану. Оно оставило некую ссадину в моей душе, да и к описываемому здесь периоду моей жизни замужество это имеет несколько косвенное отношение.
Я нисколько не преувеличиваю, назвав мамин шаг отчаянным. Судите сами. Во-первых, чтобы из башкирской глубинки добраться до Новосибирска следовало, прежде всего, получить официальный вызов от отца – во время войны свободно разъезжать по стране было невозможно. Во-вторых, нужно было сесть на поезд, следующий до Новосибирска или же делающий остановку в этом городе. Между тем от места нашего пребывания и до ближайшей железнодорожной станции, именуемой Стерлитамак, было, помнится мне, километров 75. По тем временам это было немалое расстояние. В-третьих, в Стерлитамаке надо было сесть на поезд, следовавший… А, собственно, куда именно следовавший? Прямым ходом до Новосибирска? Через Новосибирск? Или же, наконец, до какого-то другого города, через который шли поезда, идущие до Новосибирска или же делающие там остановку? Короче, как придётся добираться – напрямую или же с пересадками? В-пятых, чем питаться в дороге? Как вы понимаете, продуктовых карточек пассажирам поездов не выдавали.