Патриарх Никон
Шрифт:
Вечером они вышли будто бы прогуляться и направились к заставе. Там даже не было сторожа: Лучко распорядился так, чтобы всех разослать под разными предлогами.
Ночь была тёмная, и беглецы пошли по дороге, но вскоре они набрели на повозку.
Лучко забрал их к себе, и кони пошли крупною рысью.
На каждых тридцати вёрстах они находили подставы, и днём езда их сделалась быстрее, так что они прибыли в Переяславль без остановок.
Экипаж этот, лошадь и Лучко были известны по дороге, и поэтому повсюду народ им кланялся, не спрашивая,
У ворот Переяславской крепости их остановили, но Огарёв слез и потребовал стрелецкого сотского. Сотский его узнал и тотчас впустил в крепость.
Григорий Григорьевич Ромодановский находился в это время сам в Переяславле, и к нему направился Огарёв.
Ромодановский не был из искусных воевод, но это был честный и храбрый солдат и, несмотря на суровую наружность, имел доброе сердце.
Он обрадовался, увидев Огарёва и жену его в живых, и просил их зайти в хату, которую занимал.
Огарёвы передали ему о трагической кончине гетмана Брюховецкого и о том, как много они выстрадали и как теперь спаслись.
Выслушав их, Ромодановский тотчас велел оповестить войско о смерти Брюховецкого и сделал, согласно с этим, и другие распоряжения.
Исполнив долг службы, он возвратился и спросил Огарёва, желает ли он оставаться при нём и продолжать службу, или хочет ехать в Москву на отдых.
— Не искалечен же я, — ответил Огарёв, — чтобы не продолжать службы царю, а жену, бью челом, отправить со стрелецкою охраною до нашей Украины... Да, кстати, её проводит даже Лучко.
Ромодановский согласился и был так любезен, что дал боярыне свой рыдван, с которым она на другой же день уехала в Москву с Лучком.
Приезд Огарёвой произвёл здесь сильное впечатление: на боярыню глядел терем как на великомученицу, а подвиг карлика Лучко наделал сильный шум.
В те времена карлики не считались мужчинами, и двери теремов были для них открыты; поэтому боярыни и боярышни полюбопытствовали поглядеть на это диво.
Огарёва упросила Лучко показываться с нею повсюду, и он сделался предметом какого-то обожания: его до крайности малый рост, его стройность, его маленькое личико и белые ручки приводили весь женский пол в восторг. Забывали, что он двадцатипятилетний мужчина, обнимали его и боярыни и боярышни.
Дошло о нём и в царский терем. Больная в то время царица Марья Ильинична, её дети и сестры царя — все пожелали его видеть, и Огарёва повезла его в царские палаты.
Когда весть о его приезде облетела дворец, в терем тотчас явился царевич Алексей Алексеевич, и когда увидел его, так сначала залюбовался на него, а потом бросился к нему и начал его обнимать и целовать.
И было действительно чем полюбоваться: его белое лицо и тёмно-карие добрые глаза, белые зубы, тёмно-каштановые шелковистые волосы были в те времена признаком высокой красоты; а одежда его придавала ему ещё больше блеска: на нём был чёрный бархатный казакин, шитый серебром, припоясанный золотым кушаком, с драгоценною пряжкою, — подарок покойного гетмана, а на ногах стучали у него красные польские сапожки с серебряными шпорами.
Лучко оторопел сразу, когда царевич выказал ему столько нежности, но оправился и поцеловал его руку.
Царевич, овладев им, потащил его в своё отделение, чтобы показать все свои диковинки: и попугая, и учёного грача, и дорогое оружие.
Но вот пришли за Лучком, чтобы он ехал с боярыней домой.
Алексей Алексеевич заплакал и объявил, что не расстанется с ним.
Сначала дядька, а потом мать уговаривали его отпустить домой карлика, но царевич заливался слезами.
Лучко объявил тогда с важностью, «что он готов остаться, если на это соизволит боярыня Огарёва и государь, но с тем, чтобы ему разрешено было беспрепятственно навещать боярыню, так как ему поручил Огарёв заботу о ней».
Огарёва, само собою разумеется, согласилась, а когда дядька доложил о нём царю, тот велел привести к себе и царевича, и Лучко.
Поглядев на Лучко, царь сказал:
— Знаешь что, все мои карлы, а их перебывало немало у меня: Ивашка, Федотов, Тимошка, Пётр Семёнов, Карп Редкин, Дмитрий Верховецкий, Пётр Бисерев, — все они были великаны против тебя...
— Да и мой покойный Зуев, — воскликнул царевич, — тоже был против него велик.
— А тебя как чествуют, молодец? — обратился к Лучко государь.
— Покойный гетман Брюховецкий назвал меня Лучком, в память своего покойного братца, а меня зовут Никитою Гавриловым Комаром... Пожалован я, великий государь, тобою, когда приезжал сюда с Брюховецким, в боярские дети.
— Теперь я жалую тебя в стольники. Пожаловал бы тебе шубу с плеч моих, да таких, как ты, целый десяток упрячешь сюда, — улыбнулся царь. — Ну, доподлинно, ты не Комар, а Комарик. Будь при царевиче, служи ему верно, а за мною служба твоя не пропадёт.
Он подал ему руку, тот её поцеловал.
Припрыгивая на одной ножке, царевич ухватил Лучко за руку и повлёк к себе.
— Ну, стольник Комар, — прыгал и хлопал в ладоши царевич, — будешь ты у меня не стольник, а собинный друг, но...
Он нагнулся к нему на ухо и шепнул:
— Но не заточу тебя в Ферапонтов, как Никона...
Он подбежал к клетке попугая и крикнул:
— Никон! Никон!
Погодя несколько минут попугай закричал:
— Никон святейший патриарх всея Великие, Малые и Белые Руси...
— Где Никон? — продолжал царевич.
— Бояре заели, — крикнул грач, показавшись из-под дивана и хлопая крылышками.
— А!.. И ты показался? Гляди, галочка, люби моего пестуна Лучко... да сапоги его не порти, — расхохотался царевич.
Таким образом, Никита Комар устроился у царевича и получил важные обязанности: ухаживать за попугаем и грачом.
Жилось ему весело с царевичем: повсюду он выходил и выезжал с ним. Но вскоре их постигло большое горе: царица стала таять и гаснуть и, наконец, умерла.