Патриарх Никон

Северцев-Полилов Георгий Тихонович

— Уж вы, тётушка и сестрица, лучше сами позовите его, да и уговорите... А я велю царских лошадей и кареты отослать за святейшим в Ярославль.

Царевны поцеловали его и ушли в терем. Они послали за патриархом Иоакимом. Иоаким явился в терем, воображая, что они желают духовной беседы с ним.

Когда он вошёл в приёмную царевны Татьяны Михайловны, он застал там царевну Софью.

Царевны подошли к его благословению и посадили его на почётное место на диване, под образа.

— Прости, святейший, — начала царевна Софья, — что мы с тётушкой

Татьяною потребовали тебя... У нас великая к тебе челобитня.

— Повеление царевен для меня указ, — опустив скромно глаза и положив руки на животик, произнёс патриарх.

— Бьём мы челом: монастырь «Новый Иерусалим» и Воскресенская церковь приходит в запустение.

— Приходит он в запустение, — поднял набожно глаза к небу Иоаким, — ибо восточные патриархи, на соборе 1666 года, осудили и название «Новый Иерусалим», и строителей его: Никона и Аарона. Где нет благословения святителей, там и благодати нет.

— Где два или три соберутся во имя Моё, там и Я пребываю, — возразила царевна Софья. — Не лишена, поэтому, св. благодати и обитель «Новый Иерусалим».

— А в Воскресенской церкви, кроме частиц Святого гроба, покоятся ещё мощи св. Татьяны, — вставила царевна Татьяна Михайловна.

— Не ведал... не ведал, — вздохнул Иоаким и, набожно перекрестясь, произнёс: — Господи, прости мне согрешение.

— Вот, — продолжала царевна Софья, — мы с тётушкой желаем увеличить благолепие монастыря, я дала обет соорудить там храм Богоявления, а царевна всё достояние отдаст на святую обитель.

— Богоугодное дело... богоугодное, я благословляю... Вы внесите деньги в патриаршую казну. А там, что соборная дума скажет...

— Мы пожертвуем всем, но братия просит возвратить ей отца и благодетеля её, — возразила царевна Софья.

— Тому не можно быти, — как ужаленный вскочил Иоаким.

— Садись и выслушай, святейший... Никон хил, стар и годы его сочтены... Пущай умрёт в своей обители, не проклиная царя и нас за бессердечие, — произнесла скороговоркою Софья.

— Тому не может быть, — упорствовал патриарх, — да ты царевна, не ведаешь, что он и одёжи, и обуви не носит, да день-деньской от вина пьян бывает, сквернословит, богохульствует...

— Неправду говоришь, святейший, и это поклёп на святейшего старца, — вышла из себя царевна Татьяна Михайловна. — Держишь ты его в темнице пятый год без одёжи и обуви; а от квасу твоего с мышами не опьянеешь. Господь Бог милосердный накажет тебя... Покайся и разреши Никону переехать в «Новый Иерусалим».

— Тому не можно быти, — упорствовал Иоаким и собирался выйти.

— Коли так, — затопала ногами Татьяна Михайловна, — так я сама поеду за святейшим; да не в «Новый Иерусалим» я его свезу, а в Успенский собор... Ударим в царь-колокол, созовём народ, и он поведёт его на патриарший престол, а тебя, лицемера, ханжу, пустосвята, мы упрячем в ту келью, где ты томил безбожно больного, хилого, слабого старца столько лет...

У Иоакима опустились руки и затряслись ноги.

— По мне что, — заикаясь произнёс он, — пущай Никон едет в «Новый Иерусалим»... Как великий государь соизволит.

— Так пиши грамоту! — повелительно произнесла царевна Татьяна.

Софья подала перо, бумагу и чернильницу.

— Мне нужно с царём переговорить, — молвил патриарх и торопливо вышел из терема.

XLV

КОНЧИНА НИКОНА

— Альбо то можно, Иван, — накинулся Ольшевский на Шушеру, — поехал в «Новый Иерусалим» к братии и возвратился ни с чем. Джелебы то я поехал, так давно бы приехали за патриархом.

— Хвастай, хвастай... Да и так я насилу-то упросил братию, чтобы помимо патриарха Иоакима послали в Москву... Ну и послали... А там, что Бог даст.

— Я бы и учинил: поехал бы в Москву с ними да с царским посланцем вернулся... Надея на Бога, мне не первина: мы с патриархом Никоном...

— Толкуй ты. Попробуй-ка ты сунься в Москву, там таперь черт ногу сломит: не знаешь, кто первый, кто последний.

— Теперь, Иван, погляди: патриарх точно из гроба встал, бледный да слабый... Ждёт не дождётся присылки из Москвы: у меня у самого душа переболела... а иной раз, глядючи на него, так и плакать хочется.

Слёзы показались у него на глазах, он вытер их со щеки и высморкал нос в полу.

— Иван!.. Ольшевский! — раздался голос Никона.

Оба бросились в его келью.

Никон был одет: на нём была архиерейская мантия, на голове клобук и в руках посох.

— Что же не собираетесь... Что мешкаете... ждать не буду.

— Куда, святейший? — удивился Ольшевский.

— Куда, куда? Домой... в «Новый Иерусалим»... Проворней, живей, укладывайтесь, собирайтесь...

Шушера переглянулся с Ольшевским: они полагали, что он бредит.

— Святейший, да из Москвы ещё не прислали, — возразил Ольшевский. — Джелебы из Москвы приехали, иное дело... А допреж нечего укладываться.

— Говорю, укладывайтесь... Подъехал струг... а на нём посланные от царя... они вышли на пристань... Вот, вот идут... спешите — ждать не буду, — торопливо произнёс Никон.

— Ярославский воевода, да епископ и архимандрит приехали за святейшим и идут сюда, — крикнул Шушера.

У Никона задрожали руки и ноги, и он в сильном волнении сел на стул.

— Господи, услышал ты мои молитвы, не дал умереть здесь, как злодею, — прошептал он. — Укладывайтесь, да торопитесь, — скорей, скорей отсюда... Здесь столько слёз я пролил.

Ольшевский начал укладываться и увязывать вещи свои и патриарха.

Появились в келии царские посланцы, они подошли под благословение патриарха. Никон перецеловался с ними.

— По указу великого государя, святейший старец, мы приехали за тобою: в Ярославле ждут тебя царские лошади, колымага и рыдваны. Отвезут тебя в «Новый Иерусалим», где будешь жить по собственной воле, на покое.