Патриарх Никон
Шрифт:
Стоили эти похороны по тогдашнему времени больших денег, которые сыпались щедрой рукой.
Одним нищим, следовавшим за гробом, было роздано по рублю на человека.
В третины, в девятины нищих и стражников кормили на аптекарском дворе и также давали деньги.
За отправление девятин в Чудовском монастыре царь раздал архимандриту с братией около пятисот рублей.
Немало было уплачено денег крестовым и певчим-дьякам, которые на гробу царицы псалтырь «говорили».
Царь разослал во многие монастыри для поминальных столов несколько
Первого апреля отправился царственный вдовец ночью по монастырям, везде молился за усопшую супругу и раздавал милостыню.
Зайдя к священнику Никите, у которого жил расслабленный Зиновий, царь, вручая ему деньги, промолвил:
— Молись, старче Зиновий, молись о душе царицы Марии, — и горько заплакал.
Алексей Михайлович повелел освободить колодников и тюремных стрельцов и заплатить за них писцовые иски и пошлины.
Так продолжалось целый год.
По свидетельству современников, на погребение и поминовения царицы пришлось употребить половину ежегодного дохода, собиравшегося со всего государства.
Вскоре после смерти царицы, кто-то из бояр заметил царю о том, что по кружилам и кабакам не прекращаются пение и песни.
— Твоя царская милость в горести находится, а народ веселится.
Царь вскипел. Не раздумывая велел собрать все музыкальные инструменты, какие только находились в Москве, свезти за город и сжечь.
Разрешено было заниматься музыкой одним немцам.
Но всё-таки кое-где сохранились в домах гусли, домры, сурны и гудки.
Московский люд втихомолку продолжал на них играть. Опасность быть захваченным и поплатиться битьём батогами и денежной пеней мало кого останавливала. Несмотря на разосланные повсюду грамоты от митрополита, в которых последний грозил ослушникам наказанием без пощады и отлучением от церкви, музыка продолжалась.
Молодой Иван Морозов тоже пристрастился к игре на гуслях. Но едва об этом узнала его мать, Федосья Прокопьевна, гусли были уничтожены, а молодой человек, поставленный на строгую эпитимью, долго не вспоминал про музыку.
Так хотел заставить Алексей Михайлович Москву печалиться и грустить вместе с ним о смерти своей первой супруги.
Всё сильнее разгоралась неприязнь между последователями старины и исправлениями патриарха Никона.
Во дворце царя уже не осталось никого, кто поддерживал «древнее благочестие».
С каждым днём «новшества» патриарха Никона интересовали Алексея Михайловича всё больше.
Влияние Милославских почти совсем исчезло со смертью Марии Ильинишны.
Поддержки для Морозовой более не существовало.
До царя стали доходить слухи о постриге Морозовой, и он велел ей явиться во дворец.
Боярыня решилась противиться во что бы то ни стало свиданию с Алексеем Михайловичем и на первый раз сказалась больною.
На некоторое время Морозову оставили в покое, и о ней никто не вспоминал в царских палатах.
Снова кануло в вечность около двух лет.
Надумал царь вторично вступить в брак.
Снова запраздновала первопрестольная. Запировала она от радости о скорой царской свадьбе.
На московском торгу царило необычное оживление.
Степенные приказные дьяки сновали по лавкам для покупки вещей для свадьбы. Торговые люди ожидали хороших барышей.
В царицыной мастерской палате день и ночь трудились чёботники и швецы.
Много было староверов, последователей протопопа Аввакума, среди мастеров царицыной палаты.
Мелания была недовольна затевавшимися празднествами.
Сколь народу от молитвы за это время отстанет, — ворчала она и ещё усерднее совершала ежедневные правила со своим пятериком стариц и самой боярыней. «Зело радовалась» этому Морозова, предстоя с ними ночью на правиле Христу.
— Умаялась ты, сестра Феодора, — сказала как-то Мелания, замечая, что Морозова еле держится от бесчисленных поклонов и молений на ногах, — отдохнула бы!
Федосья Прокопьевна хотела что-то ответить своей наставнице, но сдержала себя и послушно проговорила:
— Волю свою я вконец отсекла, мать благая, и до конца дней моих ни в чём не ослушаюсь велений твоих!
И сейчас же пошла на отдых.
Алексей Михайлович приступил к выбору невесты.
По его приказу были собраны в Москву девицы дворянского и боярского сословия.
Их привезли в Москву в ноябре 1669 года. Большинство поместилось в кремлёвских дворцовых хоромах, некоторые жили у родственников.
Целые полгода, до мая, смотрел их царь. После первых смотрин, когда часть девиц отпустили по домам, назначены были смотрины оставшихся, и из них были взяты ко дворцу только несколько, в числе которых находились дочь Ивана Беляева и Наталия Нарышкина.
Благодаря двум подмётным письмам, найденным истопником перед Грановитою палатою, в которых была написана клевета против боярина Матвеева, родственника Нарышкиной, государь велел расследовать это дело. Обвинение пало на дядю Беляевой, Шахирева.
Это сильно повлияло на мнительного Алексея Михайловича, и вместо того, чтобы выбрать Беляеву, которая ему очень нравилась, его выбор пал на Нарышкину.
В конце святок 1670 года снова в доме Морозовой появился царский посол.
— Царь-батюшка повелел тебе, честная вдова, боярыня Федосья Прокопьевна, — сладко запел дьяк Арбенин, — на венчание его, милостивца, с Наталиею Кирилловной Нарышкиной, припожаловать.
Молча приняла царское приглашение Морозова; сурово взглянула она на посланца, угостила его стопою мёда стоялого и проводила его с честью.
Только что закрылись ворота морозовского дома за царским посланцем, как боярыня пошла на другую половину дома, где у ней скрывались Аввакум, Мелания и прочие старицы.
— Отче праведный, напасть на меня опять великая, — упавшим голосом проговорила боярыня.
Встревоженный протопоп и Мелания переглянулись.
— Что такое, сестра Феодора? — спросил протопоп.