Патриарх Никон
Шрифт:
— Благослови, не отпускай меня без своего благословения, святая женщина.
— Бог благослови...
Когда за Никоном затворилась дверь, инокиня упала без чувства на пол.
На другой день царю донесли из Алексеевского монастыря, что схимница Наталья куда-то ушла и пропала без вести. Все розыски оказались тщетны, и царь затосковал по ней: ему очень дорога была мама Натя.
XXXI
РАСКОЛЬНИЧИЙ ВЕРТЕП
Лишь только Никон вышел от отца Степана, как к нему вошёл дьякон его Фёдор.
Он был правою его
Поэтому его сильно огорчило, что патриарх не дал ему ответа о рукоположении в иереи его любимца.
— Мы с тобою в опале, любезный браг Фёдор, — произнёс он недовольным тоном, когда тог появился к нему.
— У кого? Уж не у царя ли, или у Милославского?— испуганно произнёс дьякон.
— Бери повыше.
— Как повыше? — недоумевал дьякон.
— У вновь рождённого, вознесённого владыки, святейшего патриарха Никона, великого государя.
— Вот как! У милейшего; это не страшно.
— Он, видишь, отец дьякон, хочет четвертовать нас за сугубое аллилуйя и за двуперстное знаменье.
— Когда он был попом, он сам пел сугубое аллилуйя, да с клироса он в Кожеезерском монастыре, когда он был горланником и уставником, тоже пел, а двуперстно он и теперь крестится.
— Сказывал я ему, что за восстановление этого древле освящённого обычая тебя бы, дьякона, следовало в иереи, а протопопов наградить наперсными. А он: награжу, только не упомяну за что: ваш древле священный обычай я, дескать, признаю за заблуждение.
— Блудит он сам, — рассердился дьякон. — Слыханное ли дело — выезжать патриарху да без белого духовенства и клира; еретик, лютеранин, а сила-то у нас вся — у дьяконов и попов; коли не захотим что читать, то и не прочитаем. Не монахи службу правят и всякие требы. Как же он заставит нас читать, как он хочет? Да я ему ни одного аза не уступлю из книги-то моей; выбросить одну букву из слова Божьего — значит отречься от самого Господа Бога. Да пущай он голову рубит мне, не отрекусь от сугубого аллилуйя. а коли с греком Арсением поисправит он книги, — пущай сам и читает, — ему только и сидеть на клиросе.
В это время вошёл отец Неронов, протопоп Успенского собора.
Эго был отголосок царского духовника. Слыша протесты Фёдору, он понял, что отец Степан, вероятно, недоволен патриаршими новшествами, а потому пробасил:
— Один только соблазн, отец Степан. Выходит он, патриарх, в прошлое воскресенье на амвон и показывает грамоту в Бозе почившего патриарха Иосифа к белому духовенству: вот, говорит, прошло двадцать лет с того времени и разве сделалось лучше? В царствующем граде Москве, в соборных и приходских церквах чинится мятеж, соблазн и нарушение веры; служба Божия совершается скоро, говорят голосов в пять и в шесть и больше, со всяким чреувоугодию своему последуя и пьянству повинуясь, обедни служат без часов. Пономари по церквам молодые без жён; поповы и мирских людей дети во время службы в алтаре бесчинствуют.
— Вот страмота. — поразился отец Степан. — Патриарх Иосиф грамоту разослал келейно, а этот на весь народ.
— И не упомню, что дальше говорил, — продолжал Неронов, — но страмотно было выйти из собора, так и указывают на тебя пальцами, пьяницами обзывают мальчишки.
— Поистине соблазн, — воскликнул отец Степан.
— Говорю еретик, Лютер, - подтвердил Фёдор, съёжив нос и поглаживая ре; кую свою бородку. — Учился я в Сергиевской лавре у уставщика чернеца Логгина, был он при Шуйском царе у печатного дела, и как, бывало, пропустишь слово или аз, а он: «куй ты мне только гласные, согласные, аль всякие иные буквы», да так при этом за вихры отдерёт, что искры из глаз сыплются. Натерпелся я мук из-за каждой буквы требника и псалтиря, а теперь хотят вновь, чтоб учился. Помню, вышел в Сергиевском сам архимандрит Дионисий посерёд церкви и хотел читать, а Логгин как подскочит к нему, да как толкнёт его в бок, а тот и книгу уронил; вот тебе и читай без уставщика. Нет, святейший, не на таких напал, будешь ты плясать по нашей дудке.
На эту речь отец Степан ответил благосклонно:
— Монахи только мутят православный люд. Вот взялись тоже за иконы; не нужно, говорят они, вместо у трёх ручьёв, треруких Богородиц; не нужно, горланят они, «благоразумного разбойника». А об аде кромешном они говорят, то еретичество.
— Как! — озлобился Фёдор: — Да священное писание говорит:
Иным будет грешникам, Мужам беззаконным, Иным будет грешницам, Жёнам беззаконницам И младенческим душегубицам, Котлы им будут медные, Огни разноличные, Змеи груди их высосаемы И сердце вытягаемо: То им мука вечная. Житие бесконечное.— Полно, полно, отец дьякон; то калики перехожие поют, а не святое писание, — заметил царский духовник.
— Всё едино, — авторитетно произнёс дьякон, — и калики Божьи люди.
— Вот и икона об аде уместна в церкви Божьей... и зачем нет? На страх грешникам.
— Да, — покачал сомнительно головой Неронов, — но не поклясться же ни разбойникам, ни аду.
Хотел было заспорить с ним дьякон, но вдруг, как бы что-то вспомнив, он взял свой посох, шляпу, поклонился хозяину и гостю и поспешно вышел.
Пошёл он прямо к стрелецким слободам и там остановился у одного небольшого домика, на воротах которого красовалось метло, т.е. что здесь, дескать, подворье для приезжих.
Он постучал в ворота. Отворили ему дверь старая баба и хромой рыжий горбунок.
— Здесь подворье Настасьи Калужской? — спросил дьякон.
— Здесь, здесь, батюшка, кормилец... — Я-то она самая — хозяйка, а это — братишка мой, Терешка... Что же это ты, озорник, благословение-то отца дьякона не возьмёшь?
— Благословите, батюшка, — прошепелявил Терешка.
— Господи благослови. Что, приезжие попы ещё здесь? — прокозлил дьякон.
— Здесь, здесь, батюшка, пожалуй в избу.
Дьякон пошёл за старухой. Она ввела его в обширную горницу; в углу её висело множество старинных образов — и все из запрещённых Никоном; посреди комнаты стоял стол, на нём миска, и из неё деревянными ложками, сидя на скамьях, хлебали щи несколько священников в подрясниках.
— Хлеб да соль, — сказал дьякон.