Павлик Морозов [1976]
Шрифт:
— Я слышала.
Они замолчали. Потупчик повернулся было, чтобы уйти, но помедлил и тихо спросил:
— Ты скажи, чего в сельсовет не заходишь?
— Да что ж без дела заходить, Василий Иванович! Беспокоить только.
— А ты не стесняйся. Мне Ксеня про тебя весь день сегодня твердит… Может, тебе почему неловко или еще что? Я ж понимаю… Ты заходи, ежели пособить тебе что надо.
— Спасибо, Василий Иванович… — Ее глаза наполнились слезами.
— Заходи, заходи… — он закашлялся, неловко затоптался на месте. — Эх ты, делов сколько
Когда Потупчик ушёл, на соседнем дворе раздался громкий шепот Данилы:
— Унесли черти Потупчика, Арсений Игнатьевич!
Из избы вышли Кулуканов и дед Серега.
— Пришло времечко — по своей деревне как затравленный ходишь! — шептал Кулуканов, озираясь. — Так вот, значит, так, Серега: чтобы хлеб у меня на хлебозаготовки не забрали, я его как-нибудь ночью к тебе переплавлю… Ты, Данила, яму поглубже в саду выкопай… У вас, я думаю, искать не станут. Треть хлеба возьмете себе с Данилкой за это.
— Спасибо, Арсений Игнатьевич, — блеснул глазами Данила. — Значит, ночью?
— Ночью! Чтоб ни одна живая душа не видела!
ГЛАВА X
ТАИНСТВЕННОЕ ПИСЬМО
Шла вторая половина августа, но уже по-осеннему начали желтеть осины и березы. По утрам с недалекого болота на деревенскую улицу вползал густой белый туман. Он медленно, почти незаметно для глаза плыл мимо окон и, лишь когда пригревало солнце, расползался в согревающемся воздухе.
Однажды в такое утро в Герасимовку пришла неизвестная старуха. Высокая и худая, закутанная в старую шаль, она брела вдоль забора, по пояс скрытая стелющимся по земле туманом. Собаки лениво лаяли ей вслед.
Иногда старуха останавливалась у ворот, стучала в доски клюкой и долго крестилась, когда ей подавали краюху хлеба.
Никто не обратил бы внимания на появление нищенки, если бы со времени ее прихода в деревне не начали твориться очень странные вещи.
…На двенадцать часов дня в избе-читальне была назначена репетиция пионерского драмкружка. Под руководством Зои Александровны пионеры готовили к началу учебного года небольшую пьесу, которую сочинил Павел.
Вначале на сцене появлялся с наклеенной бумажной бородой Яков. Кряхтя и сутулясь, он садился перед зрителями и рассказывал о том, что его, старого батрака, совсем одолели кулаки. Когда он, закончив говорить, печально опускал голову, к нему подходил другой «батрак» с такой же бумажной бородой — Василий Слюсарев, парнишка с визгливым тонким голоском. Он хлопал Якова по плечу и говорил, что таким людям, как они, только один путь — в колхоз.
Потом появлялись толстые «кулаки» со страшными, вымазанными сажей физиономиями. Их роли исполняли самые младшие ребята, потому что старшие наотрез отказались играть кулаков. Придерживая руками подушки, спрятанные под рубашками, они наступали на «батраков» и свирепо выкрикивали песенку, придуманную Мотей Потупчик:
Вы батрачите на нас,
Мы в колхоз не пустим вас!
В конце спектакля на сцене с красным флагом появлялись «рабочие».
«Кулаки», завидев алые полотнища, в ужасе убегали. А «батраки» обнимали «рабочих» и хором пели:
Мы в колхоз идем, идем,
К жизни радостной придем!
Разумеется, они старались петь как можно красивее, хотя разочарованная Мотя утверждала, что получается это у них лишь самую чуточку лучше, чем у «кулаков».
Как бы там ни было, репетиции проходили вполне успешно, и Зоя Александровна советовала пригласить на утренник всех герасимовских бедняков и середняков.
В спектакле принимало участие несколько саковцев. Приверженцы Петра давно покинули своего главаря, и теперь он почти перестал показываться на улице. Изредка пионеры видели его в отдалении, одинокого и скучающего. Всякий раз он грозил им кулаком и исчезал у себя во дворе. «Боится», — решили они.
В тот день, когда должна была состояться генеральная репетиция, к двенадцати часам пришли только Павел и Мотя с Клавой. Остальные участники спектакля не явились и в половине первого и в час.
Это было невиданное нарушение дисциплины. Недоумевающая Зоя Александровна долго смотрела в окно на пустую улицу, рассеянно накручивая на руку свою светлую косу. Наконец она сказала:
— Вы, ребятки, разузнайте, в чем дело, а я пока просмотрю, как вы заметки в стенгазету написали.
Павел мрачно предложил:
— Пойдемте к Яшке…
У избы Якова Павел посвистал условно. В окне, между двумя банками герани, моментально показалась Яншина голова. Но у него были такие испуганные глаза и он выглядел таким жалким, что Клава шепнула Павлу:
— Заболел, наверно…
Яков делал странные движения руками, и они сообразили, что он просит их идти на огород, за сарай.
— Чудное что-то с ним делается, — недовольно сказал Павел. — Подожди, Мотя, через забор не лезь. Тут у нас одна условная доска отодвигается.
Через минуту за сарай явился Яков.
— Ребята, — виновато начал он, — меня мать не пустила…
Павел, не глядя на него, раздраженно перебил:
— Не ври! Всегда пускала!
— Всегда пускала, а теперь нет… Вот гляди, что она нашла сегодня в сенях…
Яков протянул скомканную бумажку. Это был листок из ученической тетрадки в клеточку, исписанный корявыми буквами:
«Во имя отца и сына и святого духа… был слышен во святом граде Иерусалиме голос господень, и сказал господь: кто в колхоз пойдет, не будет тому благословенья. Перепиши письмо это семь раз и отдай соседям своим. Аминь».
— Мать прочитала и давай плакать, — жалобно заговорил Яков, — а мне сказала, что если из пионеров не выпишусь, так голову оторвет. А потом сказала, чтобы я переписал семь раз…