Печаль весны первоначальной
Шрифт:
– Спились.
– Кстати, именно после этого восстания в восемнадцатом веке против насильственного крещения позже возникла легенда о ласковой императрице, якобы здесь побывавшей. Гениальный папа называет это "инверсия знака". А "спились" слишком простое объяснение в масштабах всей страны.
Они обходили горку Гурезь, ту самую, с бывшим капищем, огибая которую хитренько втекала в Капор Куляба - речушка болотистая и непроходимая. Как они, рудных дел иноземцы, хотели подрыть под гору подкоп, не затопив его грунтовыми водами двух речушек, было не понятно.
А мысок, с которого устремлялась вверх Гурезь, уже весь покрылся цветущими одуванчиками и кое-где даже нарциссами.
И они вступили на эту полянку и по сырой земле направились к подножию горы.
– Хотите цветов?
– спросил Константин и нагнулся сорвать какой-то синий весенний бутон.
– Ни в коем случае!
– повысила голос Ольга.
– Спаси и сохрани тебя.
– Почему?
– удивился тридцатилетний парень.
– Сорви лучше нарцисс: приглядись - на что похож венчик? Наш пропуск. Иди за мной.
Оцепенение напало на Константина и он, как сомнамбула, двинулся за главным редактором университетского телевидения и преподавательницей-почасовиком "История русской критики и журналистики девятнадцатого века". Они пришли туда, где никогда не двигалась никакая история и не существовало никакой России. Здесь стояла древняя очень старая берёза. Спокон веку её расщепила стихия почти у корня, и она росла в два ствола большой круглой рогулькой.
– Стой здесь, - приказала Ольга.
Лицо её одеревенело и исказилось - все черты мягкой женственности пропали и выступила мертвенная окаменелость черепа. Из-под ног к стволу проползли, металлически блестя, два длинных ужа с оранжевыми пятнами на затылках. Ольга подошла к дереву и вставила свою голову между чёрно-белыми корявыми стволами. Но вдруг, будто что-то вспомнила, выпрямилась и приказала Косте:
– Пролезь между ними. И не спрашивай - зачем!
– со сталью в голосе произнесла она.
И Костя пролез. И она пролезла вслед за ним.
По ту сторону стоял полумрак. Гора пропала, и вместо неё темнел стеной густой без листвы лес. Воздух был пуст, бездвижен и без запахов. Небо отсутствовало над головами - вверх уходила чёрная бездна. У самой берёзы на корточках сидела старуха с путаными космами. Висело на ней какое-то обветшалое тряпьё, из-под которого торчали жилистые кривые ноги с большими ступнями. Она подняла голову и втянула в себя воздух.
– Ох ты, - произнесла трескуче, - п'oтом пахнешь да ссаками. Живая, чай. Вот возьми-тко пирожка моего покушай. Да и дальше ступай, к болоту.
Лицо её безносое уставилось на людей. Глаз у старухи не было. В пустых глазницах сквозь пряди нечистых волос тлели красным угольковым светом огоньки.
– Ты поешь-покушай еды-пищи нашей.
– Не бери, - прошептала Ольга.
– Не вернёшься. И в глаза ей не смотри долго - увидит.
Она протянула старухе цветок нарцисса, и та, зажав стебель в кулаке, пообещала:
– Идите-идите, уж-тко помогу.
Она постучала венчиком нарцисса себе по ладони и сдула, приговаривая
– Мы где?
– испуганно спросил Константин, прикрывая себе сиськи ладонями.
– Нам неизвестно, где запад лежит, где является Эос; где светоносный под землю спускается Гелиос, где он на небо всходит...
– пробормотала бывшая студентка филологического факультета.
– Нет здесь ни востока, ни запада, ни севера, ни юга. Ни купола над головой, ни земли под ногами.
– Плодитесь, размножайтесь и наполняйте землю!
– хрипло захохотала за их спинами старуха.
Ольга потянула себя за нос кверху, и её кожа на лбу расстегнулась, как замок-молния. Она тянула всё дальше и дальше так, что волосы причёски и уши отвалились и повисли на плечах.
– Помоги мне.
И Костя потянул нос вниз с затылка вдоль позвоночника. Её кожа, словно комбинезон, упала к ногам, и из неё выпрыгнула жаба.
– Иди за мной, - пробулькала она и сползла брюхом в тяжёлую воду болота.
И самец-лягушонок прыгнул вслед за ней. Жаба взлезла на мокрую кочку. Константин-лягушонок сидел у неё на спине, обхватив тонкими липкими лапками белёсое её брюхо, колыхающееся от похоти. Его острый гилес проник в жабью клоаку и осеменил её. Жаба прикрыла веками глаза от прилива чувств и забулькала страстно зобом. Она вертляво сбросила с себя самца и нырнула в воду, где опорожнилась густой икрой и снова влезла на кочку. И снова мелкий кулябин-самец оплодотворил её, и она вновь опросталась икрой. Так продолжалось несколько раз, и всякий раз брюхатое земноводное разевало от похоти свою пасть и урчало любовно, пока самец осеменял её ненасытную клоаку. Но и он вскоре выдохся.
На берегу они оделись и вернулись к берёзе. Старухи уже не было, не было и корзины с пирожками. Только старое дерево с рогулькой своей, похожей на гигантскую вагину, темнело во мраке. Они пролезли через неё в мир солнца, цветов и людей.
– Уходи, - сказала Ольга Леонидовна, - и не рассказывай никому.
– Хорошо, - пробормотал не пришедший в себя ещё самец Кулябин.
– Душ прими - воняешь.
– Donde v'a mama?
– спросил Михаил Леонидович, когда Ольга в прихожей снимала грязные ботинки.
– Правильней, конечно, сказать de donde - "Откуда?", но, судя по всему, Гойя был-таки прав.
В гостиной раздался звук прыжка, и в прихожую ворвалась Мирка:
– Мамочка-мамулька! Ты почему так долго?
– Ужинать?
– А мы с дедой галушки готовили!
– радостно сообщила Мирка.
– Я тоже катала тесто!
– Мне надо в душ, - сообщила дочь-мама.
– Чувствуется амбрэ...
– произнёс отец тихо и ехидно.
– Папа! Перестань! Со сметаной?
Мирка покивала головой.
– Я ела со сгущённым молоком! Гляди, какое пузо, - объелась!
– Ты же машину забрал со стоянки, пришлось тащиться напрямки мимо Гурези.