Печаль весны первоначальной
Шрифт:
– Прятали-прятали... И на машинке перепечатывали, и перефотографировали...
– Вот жизнь была - бредовая!
– Значит, взгляд разных людей на одно и то же?.. Интересно.
– Если вам интересно, то следует почитать Успенского, соратника Лотмана по его Тартуской школе. У него есть монография о разных точках зрения как основы поэтики прозы. Но это отдельный и весьма глубокий разговор.
– А короткие произведения? Лирические рассказы Бунина, Лескова, Куприна. Тургенев?
– Да... ещё проблема... Учтём традиционный подход. Школярский.
– Спишите слова...
– Так вы словарик составляйте. Сонечка! Это же ваша тема!
– А попроще?
– Да можно и квантовую механику на вилках и ложках за обедом объяснить. Но писать-то придётся научным языком... Нас всех научили воспринимать тексты именно в рамках традиционного культурного понимания и никак иначе.
– Нарративы?
– О! Правильно - нарративы. Найти новую сюжетную линию в известном произведении - задача практически непосильная. Но возможная.
– Например?
Леонид Михайлович задумался надолго.
– Эй! Я здесь!
– Сонечка помахала кистью руки в воздухе.
– М-да... С примерами у нас сложности... Всё разобрали по косточкам. Перенесём, скажем, "Вишнёвый сад" в японский культурный контент. И в пьесе сразу появится сюжет, не предусмотренный ни Чеховым, ни литературоведами, ни читателями, ни зрителями. Ибо вишнёвое дерево для японца - сакура - означает совсем не то, что у Чехова. Этот дерево суть сама гармония Вселенной.
– Знак-символ?
– Не символ, а сама сакура - гармония! И последняя сцена должна восприниматься в Японии как крушении Мира - с большой буквы! Вселенская катастрофа! Проигранный Армагеддон!
– Как в фильме "Аватар"...
– И тогда все многочисленные поступки всех героев выстраиваются в другой психологической картине, в другом сюжете: в зависимости от их отношения к сакуре. И с этой точки зрения и Лопахин, и Трофимов-демагог, и подчинившаяся его демагогии Аня: "Прощай, старая жизнь!
– "Здравствуй, новая жизнь!" - ничем друг от друга не отличаются: Лопахин рубит сакуру под корень, а дверь-то старого дома и живого Фирса в нём запирает Пётр Сергеевич - вечный недоучка-студент Трофимов!
– Бог ты мой! Ну, вы, Леонид Михайлович...
– Новые люди убивают и разрушают всё "до основанья, а затем..." По-японски нет никакого "затем". По-японски они все убийцы и пособники дьявола. Вселенной конец.
– Да, это очень неожиданный сюжет...
– К тому же именно в видении иного сюжета кроется механизм перевода текстов в целом не только в другую культуру: из русской в японскую, - но и на язык другого рода искусства.
– То есть?
– Романа в инсценировку. Экранизация. Балет "Щелкунчик".
– Опера "Муму". Партия Герасима. Исполняет Розенбаум. Партия Муму. Поёт Градский. Очень впечатляет.
– Смешно, - искренне рассмеялся Леонид Михайлович.
– Написаны же
– По Драйзеру? Обалдеть! И кто ж это разродился? Эндрю Уэббер?
– Раймонд Паулс, как ни странно... Можно и страшнее найти примеры в знакомых романах. Почему Лев наш Толстой с такой ненавистью и брезгливостью описывал трижды - и в "Анне..." и в "Войне..." - роды? "Рождение человека" - в пику же ему Горький написал свой рассказ! И Луку создал портретно не случайно похожим на великого ханжу.
– И почему?
– глаза у Сони загорелись: семиотика оказалась наконец-то захватывающей наукой.
– Да потому что граф-то с большой любовью в своей, к примеру, эпопее несколько раз - батарея Тушина, батарея Раевского - описывает красоту полуголых потных сильных мужчин, занятых мужским настоящим делом!
Соня от удивления открыла рот, едва прикрыв его ладошкой.
– Да ладно вам!
– захохотала она, замахав руками.
– Это поддерживается его дневниками и воспоминаниями о нём. У кого-то есть в дневнике описание, как Толстой на Невском или Арбате восхищался красотой статного гренадёра.
– Нет - правда?!
– Конечно, не всё так открыто, чтоб кто-то откровенно о нём писал... Он скорей всего и сам не понимал, что творится в его душе, и все его латентные предпочтения сублимировались в нарративе и создавали нарратив. Просто в те годы не существовало гей-культуры.
– Ну, это же написать в курсовой невозможно!
– Увы. Тогда возьмите что-то иное. Вот она, эта деревня.
Дорожный знак подтверждал: "Куреево".
– Знаете, Леонид Михайлович, с вами иногда становится страшно.
– И куда тут? Возьмите "Повесть о лесах" Паустовского.
– Ой, скука - еле одолела. Специально для курса советской литературы и лично Людмилы Алексеевны. "Стожары" даже в детстве не смогла до конца прочесть.
– Это не Паустовский. Это Мусатов.
– Всё равно скука. Нам вдоль до конца и чуть дальше.
– В магазин заглянем?
– Палёной водки захотелось? Не бережёте вы себя...
Леонид Михайлович рассмеялся. Всё-таки они мыслили на одной волне.
– Я захватил. Хороший коньяк. Для того, чтобы понять нарратив, иногда приходится вскрывать надтекст и подтекст. Выпишите из этой повести, скучной, не спорю, все эпитеты. И в ньылет-и йыр...
– Это уже третья глава? Я сбилась с арифметики.
– Четвёртая...
– Как время летит!
– ...мы поговорим, как Паустовский создаёт структуру своего нарратива. С помощью эпитетов. Там такие горизонты откроются - уверяю вас.
Они вразвалку проехали деревню по центральной колее грунтовой дороги и покатили дальше. Вскоре за холмом открылось становище: разноцветные палатки укрывали весь берег, дымились костры, бродили люди, стояли машины, даже одна "Скорая помощь".
– Вернёмся к самым первым вопросам: что всё-таки там? и что будем?
– любимые вопросы русской интеллигенции.