Печаль весны первоначальной
Шрифт:
– Ты бы, я понимаю, предпочла, чтоб мы с Миркой и её портфелем и с моей сумкой тащились пешком по слякоти мимо Гурези. Я нашёл в холодильнике какой-то старый творог, жёлтый уже. Не пропадать же... Очень вкусные Мирочка-Мирьямочка Машенька-Мария галушки скатала!
Дедушка, счастливый, поцеловал в темя внучку.
– Да! Вкусно! Даже Соня ела!
– Какая Соня?
– С курсовой не может справиться.
Ольга повесила куртку на вешалку.
– То-то я чувствую амбрэ... De donde?
Из кухни донеслось:
–
Ольга погладила рукой по лёгкой шубейке, висевшей в коридоре.
Соня вышла из кухни.
– Наверное, надо показаться.
Была она небольшого роста, но стройная и гармоничная в своих джинсах и в свитере а ля Бэлла Ахмадулина.
– Я вас помню, Соня. Это вы Ольгу Берггольц читали?
– "Блокадную ласточку". Спасибо, что помните, - покивала головой Соня.
– А галушки и вправду - объедение. Но мне уже пора.
Ольга заглянула на кухню. На столе были разложены тетради и пара книжек.
– Извини. Уже темно, мне придётся отвезти Софию в город.
– Мимо Гурези? Сделай одолжение. Конечно, с тремя сумками по слякоти пешком... Хорошо, что мы там не встретились.
– А могли бы?
– спросил ехидно Леонид Михайлович.
– Ты уложишь Мирку?
Девушка вернулась из кухни, застёгивая свою сумку.
– До свидания, София. Не беспокойся, папочка!
– ехидно чмокнула Ольга отца в щёку.
В машине девушка извинительно сказала:
– Неловко вышло. Я оказалась не вовремя.
Леонид Михайлович вздохнул.
– Всё нормально. Что-то с ней в последнее время происходит. Не пойму.
Машина медленно вползла с боковой дороги на трассу.
– Можно спросить? Вопрос некстати и не по теме.
– Спрашивайте ваш вопрос.
– Ольга Леонидовна... ваша родная дочь?
– Конечно. А что? Не похожа?
– Вы с ней так пикируетесь, что подозреваются другие отношения.
Леонид Михайлович ничего не ответил. Он посопел носом, задумавшись, после чего сказал:
– У семиотики при всех огромных возможностях анализа, которые она открывает, есть два больших недостатка.
– Какие это?
– Софья сидела в пол-оборота к профессору и вглядывалась в его лицо - профиль ещё нестарого мужчины.
– Семиотический анализ беспомощен в описании эмоционального контакта между адресатом и адресантом. Мать и младенец общаются? Конечно, но ребёнок же спит на руках матери, или даже не спит, глазками таращится в окружающий мир - а общение происходит. Человек и кошка, человек и собака...
– Человек и ахатина - по чужому пальцу не поползёт.
– Вот-вот... А второй недостаток в том, что при отсутствии полной информации анализ знаков может привести к неверным результатам. В семантике.
Наступило недолгое молчание, которое разрушила Соня, тихо пропев:
– Человек и кошка плачут у окошка. Серый дождик каплет прямо
– Человек и серость.
– О чём это вы? Обо мне?
– Мысли вслух. Как продолжение вашего множества. Хотя на вашем курсе, кроме вас... Даже Пушкина не знают.
Городская площадь была круглая, как глаз, и от неё ресничками убегали в разные стороны улочки. Наверное, поэтому она носила имя Кутузова. Мешала только высокая церковь-новодел, торчащая из глаза: её приходилось обходить по грязным боковым тротуарам, чтобы добраться до больших магазинов. Особенно грязной была сторона, где к построенной церкви вели подкоп сантехники, огородив огромное пространство дощатыми рогатками.
– Заборы строим из досок, а мебель делаем из опилок. Парадокс, - грустно проговорил Леонид Михайлович.
– Когда я сюда приехал, больше тридцати лет назад, - продолжил он, - повсюду росла трава: полынь, крапива и прочая ботаника. Очень эта площадь в те годы напоминала Бомбей или Мадрас, в которых я ни разу не был.
– Почему?
– удивилась Соня.
– Почему не был?
– Почему напоминала Бомбей?
– Потому что повсюду бродили коровы, а у заборов спали счастливые люди.
Сквозь смех Софья показала на какую улицу свернуть.
– Здесь, конечно, не Индия. Названия улиц почему-то Короленко, Чайковского, Гиляровского...
– Так они же здесь бывали-живали. Тут похоронены даже декабристы: один из Раевских, Летягин, Вербель. Здесь недалеко находилось поместье Петра Николаевича Забелло.
– А он кто?
– Сын художника Николая Ге. Искусствовед. Ничего, увы, нового не сказал, но читал лекции о живописи. Вроде, с него написан Серебряков.
– Боюсь показаться серой. А это кто?
Леонид Михайлович состроил саркастическую гримасу.
– У вашего поколения в доме даже книг нет - зачем? Есть всемирная сеть, есть электронные книжки. А "Тётю Валю" и в театрах перестали ставить... Герой такой. Пьесы.
– "Тётя Валя"?
– Ага.
– Подумать только!
– голосом ослика Иа произнесла Соня.
– Моя любимая пьеса!
– Комедия.
– Улыбнуло.
– Прославился этот сын Николая Ге в своё время тем, что вопреки Синоду и уголовному уложению, женился на своей двоюродной сестре. Ходили слухи, что они для этой цели, имея польские корни, перешли в католичество и целовали туфлю Папы Римского.
– А что - полякам можно?
– Евреям было можно. Но в иудаизм их бы раввины не приняли. А вот его жена, Екатерина, была сестрой Надежды Ивановны Забелы-Врубель.
– Господи! Это сколько вы людей прошлого знаете! Мне у того дома, - Соня показала пальцем сквозь лобовое стекло на дом красного кирпича, старый и закопчённый, неярко освещённый жидким жёлтым светом.
– Врубель - художник? Я уже боюсь спрашивать.