Печенежские войны
Шрифт:
Глава VIII
Улеб уже потерял счёт дням. Он уже не смотрел в щель, за которой гуляли ковыльные волны, дымили костры, шумели голоса и сиял солнцем или мерцал звёздами небосвод. Он царапал в тоске бесчувственные липкие камни, в бессильной ярости рвал на себе одежду. Порою впадал в забытье теряя счёт времени, лежал, уронив голову на руки, ждал.
И дождался.
Как-то раз послышались шаги, заскрипела крышка, откинулась. Внезапно хлынувший свет на миг ослепил его. Чьи-то руки поволокли его наружу. Он и сам торопливо выполз, встал на дрожащие ноги, стряхнул с себя чужие руки, распрямился до боли в занемевшей спине, озирался, словно не верил перемене.
Прямо перед ним и с боков — настороженные наконечники копий. Совсем рядом. Острия нацелены в него. Это были огузы из свиты усатого человека в меховой перевязи, с серебряными бляхами и подвесками, в круглом и низком, как перевёрнутая чаша, шлеме без навершия, надвинутая до бровей.
Властелин степняков восседал на прекрасном стройном коне, губы которого ещё кровоточили, бока и круп пересекали следы от бича, гибкая лебединая шея была понуро опущена, а заплетённая кем-то в косички светлая грива стелилась по траве. Усатого звали Курей. Конь под ним — Жар.
В стороне от печенегов, точно не желая смешиваться с ними, стояли неведомые люди. Они сверкали своим металлическим убранством, с дивных ребристых шлемов свисали разноцветные перья. Их длинные, украшенные пёстрыми лентами и значками копья не ровня печенежским.
Особой роскошью и горделивостью манер отличался среди них молодой, но дряблый и бледный лицом, с одним лишь коротким мечом на поясе и с заброшенным за наплечники шёлковым плащом сутулый воин. Как видим, Калокир вновь сменил рясу на одежду воина.
— Назови своё имя.
Улеб вздрогнул. К нему обратились на родном языке! Уж не ослышался ли? Может быть, это кто-нибудь из своих? Может, пришли на выручку из каких-либо дальних мест родины, где принято так одеваться? Пришли выкупить? Но нет… За своих россы спрашивают кровью. И не носят одежд как у немцев. Это чужие.
— Назови своё имя, раб!
— Кто здесь раб? — спросил Улеб.
— Твоё имя! Отвечай!
— А кто ты?
Брови дината полезли на лоб. Он завопил:
— Знаешь ли, перед кем стоишь! Ты! Раб! Отвечай, не то рассеку надвое! — И он ухватился за меч.
— Я не помню, кто я, — ответил Улеб сквозь зубы. — И не знаю, кто ты, говорящий моим языком. А меча твоего не страшусь, нет тебе пользы в убитом.
Улеб не боялся смерти, да и не ждал её от оружия этого незнакомца. Не для того берегла и кормила пленника Степь, чтобы какой-то пришелец зарубил его ни за грош. И всё-таки, опомнившись, решил зря не рисковать, дерзя рыцарю. Замолчал, будто смирился.
Калокир же монет на ветер не бросал. Хоть и вспылил, да вспомнил, что за убитого пришлось бы раскошеливаться перед Курей. Видя, что юноша опустил глаза, он отступил на шаг, выпятил губу, поморщился и не без тайного умысла пробормотал:
— Подсовывает мне полоумного. У этого дохляка, наверное, не только память отшибли, но и вытряхнули последние силёнки. Где уж такому весло толкать, едва держится…
Улеб вспыхнул. Всё ясно, этот богатый человек специально пришёл за ним, но разочаровался. Нельзя допустить, чтобы снова его затолкали в пещеру и обрекли на постылое одиночество. Уж лучше сейчас попасть к этому, чем остаться у огузов на бессмысленную погибель. А разум затмила обида на брань, и запылали щёки юного кузнеца, не стерпеть, что назвали его слабосильным.
— Я не заморыш!
Он схватил два из направленных на него копий за древка, зажав под мышками наконечники, откинулся телом, изогнулся, напрягшись, и на противоположных концах толстых и крепких копий взметнулись вверх, дрыгая ногами как лягушки, сразу два печенега. Улеб держал их на весу, а они от неожиданности верещали и все дрыгали ногами, пока не догадались выпустить копья и не шлёпнулись на землю.
Все вокруг: и огузы и чужестранцы — только ахнули. Куря позеленел от стыда за своих опозорившихся воинов, рука его потянулась к сабле, но тут же изменила направление, ловя тугой мешочек, брошенный хохочущим Калокиром.
— Беру! Беру его! — воскликнул динат. — Ещё таких давай, не поскуплюсь! — Он подал оплитам знак, и те повели Улеба, набросив на него кожаные петли, мимо оврага к берегу.
— И коня возьми! — кричал Улеб, силясь обернуться. — Длинноусый сидит на моём коне! Возьми коня! И всех наших! Выкупи-и-и!
Оплиты волокли Улеба, не обращая внимания на его отчаянные крики, не понимая их смысла. Уже далеко позади остался тот, к кому взывал юноша. Вот уж и море синеет во всю ширь. Улеб упирается, его толкают, тащат, а он всё ещё бормочет, пытаясь объясниться с конвоирами:
— Заберите всех, выкупите… сестрицу мою выкупите, люди… И коня, Жарушку, отберите у степняков… Они, как воры, схватили его, говорили «Атэ нирдэ»… Я запомнил… Куда вы меня уводите? Зачем? Ох люди!
Оплиты с Улебом исчезли за горами холмов. Проводив его взглядом, Калокир призадумался. Он расслышал то, что кричал ему Улеб. «Значит, — думал динат, — во время набега печенегам достался не только этот силач, а ещё кое-что, чего они или не успели, или не хотят мне показать».
Никого и ничто из захваченного на Днестре нельзя было оставлять здесь, вблизи Руси. Мало ли что, рассудил Калокир, вдруг сбежит кто из похищенных и всё откроет своим. Или ещё какие обстоятельства позволят Святославу добиться правды.
Палатий не простил бы послу провала. Не дай бог!.. Нет, нет, каждая живая душа, каждая вещь с Днестра, попавшая в Степь — вероятный риск. Но как это объяснить кагану, если толмача Дометиана съели рыбы, а от жестов и ужимок, как он убедился, слишком мало толку.
— Хороший у тебя конь, Чёрный князь! Заклевали б вороны… Хороший конёк, лучше твоего прежнего, — заговорил Калокир смесью из росских и элинских слов, коверкая их, как ему казалось, на печенежский лад, будто от этого они могли стать понятными степняку. — Я знаю, что его привёз Мерзя оттуда. — Динат указал рукой на север. — Я должен его забрать. Должен забрать всё, что оттуда, понимаешь?