Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник)

Рульфо Хуан

Но тут Танило начал слабеть. В какой-то момент он уже не мог идти сам. Мясо у него на ногах стало трескаться, из трещин сочилась кровь. Мы подлечили его немного, но идти дальше он уже не хотел. «Посижу здесь день-другой, а потом вернусь в Сенсонтлу». Так он говорил.

А мы с Натальей так не хотели. Внутри нас сидело нечто, не позволявшее нам чувствовать никакую жалость ни к какому Танило. Мы хотели дойти с ним до Тальпы, потому что в ту пору в нем все еще было предостаточно жизненных сил. Вот почему Наталья подбадривала его, пока спиртом протирала ему ноги, чтобы снять воспаление. Говорила, что только Святая Дева в Тальпе способна излечить его. Только она в силах сделать так, чтобы он получил облегчение раз и навсегда. Лишь она одна. Есть много

других святых в прочих местах, но только Дева из Тальпы действительно хорошая. Вот что говорила ему Наталья.

Тогда Танило начинал плакать. Слезы оставляли бороздки на покрытых потом щеках. Он принимался клясть себя за то, какой он дурной человек. Наталья платком утирала ему слезы, и мы вдвоем поднимали Танило с земли, чтобы он прошел еще немного, пока не наступит ночь.

Вот так, силком, мы наконец привели его в Тальпу.

В эти последние дни мы и сами стали уставать. Мы с Натальей будто чувствовали, как тела у нас с каждый разом все больше клонятся к земле. Как если бы что-то сначала останавливало нас, а потом укладывало нам на спину тяжелую ношу. Танило все чаще падал, приходилось поднимать его, а иногда и нести на себе. Может быть, поэтому мы так устали: тела у нас размякли и ослабли – слишком ослабли, чтобы идти дальше. Но люди, шедшие рядом, заставляли нас двигаться быстрее.

По ночам несмолкающий рой голосов утихал. Повсюду виднелись костры, а вокруг огней, крестом раскинув руки, толпились паломники: они горячо молились, глядя на небо Тальпы. Мы слышали, как ветер приносит и уносит с собой этот гомон, крутит им в воздухе. В конце концов голоса сливались в одно невнятное мычание. И совсем скоро в округе становилось тихо. В полночь можно было слышать, как кто-то поет, далеко-далеко от нас. Мы закрывали глаза и, без сна, ждали, когда наступит рассвет.

Мы входили в Тальпу, распевая «Славься, Господь!» [89] .

89

Католический гимн, начинающийся со слов «Славься, Господь!».

Мы отправились в путь в середине февраля, а в Тальпу пришли в последние дни марта, когда многие уже заканчивали паломничество и возвращались домой. Мы прибыли позже, потому что Танило по дороге вбил себе в голову, что должен всеми возможными способами укрощать свою плоть. Увидит, что кто-то из паломников обвешал себя колючими кактусовыми листьями, и сам станет обвешиваться. Придумал связать себе ноги рукавами рубашки, чтобы идти стало еще труднее. Потом сделал себе терновый венок. Потом надел повязку на глаза, а после, уже в самом конце пути, упал на колени и пополз, опершись на собственные кости, прямо по земле. Так и пришло в Тальпу это существо – то, что раньше называлось моим братом Танило Сантосом. Все в бинтах и в тонких темных струйках крови. Существо, которое оставляло за собой в воздухе кислую вонь, как от мертвого животного.

Но вдруг, стоило нам только отвернуться, он уже трясся в танце среди паломников. Мы и оглянуться не успели, а он уже был там – с огромным бубном в руках грузно топал о землю посиневшими босыми ногами. Он был будто в ярости, как если бы хотел вытряхнуть из себя весь накопившийся внутри гнев. Или просто сделать последнее усилие, чтобы пожить еще немного.

Может быть, увидев танцы, он вспомнил, как раньше каждый год ходил паломником на девятидневные праздники Господа Нашего в Толиман и танцевал там всю ночь напролет. И чувствовал, как расслабляется, совсем не уставая, каждая косточка в его теле. Может быть, он вспомнил об этом и решил снова почувствовать в себе ту силу.

Мы с Натальей некоторое время смотрели за тем, как он танцует, но вдруг он поднял руки и стал биться телом о землю, все так же ударяя в бубен окровавленными руками. Пришлось силком вытаскивать его из круга танцующих, чтобы его не затоптали. Спасать его от ног, яростно стучавших по камням и по земле и не подозревавших, что внизу может лежать чье-то упавшее тело.

Взвалив его на плечи, как парализованного, мы вошли в церковь. Наталья поставила его на колени рядом с собой, прямо напротив маленькой золотой фигурки. Это и была Святая Дева из Тальпы. Танило стал молиться. Из его глаза, из самой глубины, упала большая слеза и погасила свечу, которую Наталья поставила ему между рук. Но он ничего не заметил: в церкви горело столько свечей, свет от них шел такой яркий, что он будто напрочь лишился того чувства, с помощью которого обычно понимаешь, что происходит вокруг. Он продолжал молиться с потухшей свечой. Крича, чтобы слышать слова своей собственной молитвы.

Но это не помогло. Он все равно умер.

«Из глубины наших сердец исходит одна и та же проникнутая скорбью мольба. Наши жалобы, исполненные упованием. Да не останется глуха к нам Ее жалость. К нам, к нашим жалобам и стенаниям, ведь Она страдает вместе с нами. Она знает, как стереть пятно, как сделать так, чтобы сердце смягчилось, очистилось и вобрало в себя Ее милость и доброту. Пресвятая Дева, Матерь наша, не желает ничего знать о наших грехах. Она берет их на себя. Она желала бы взять нас к себе на руки, чтобы мы забыли о том, как жестока к нам жизнь. Она здесь, рядом с нами. Она врачует нашу немощь и исцеляет нас от болезней душевных и телесных. От болезней, которыми полнятся наши измученные, израненные, молящие об исцелении тела. Она знает, что с каждым днем наша вера становится все лучше, потому что наша вера состоит из жертв…»

Вот что говорил священник, стоя наверху, на кафедре. Когда он закончил, все в один голос принялись молиться. Как осиное гнездо, потревоженное дымом.

Но Танило уже не слышал того, что говорил священник. Он сидел неподвижно, уткнувшись головой в колени. И когда Наталья попыталась поднять его, он уже был мертв.

Снаружи слышался шум танцев: звуки барабанов, флейты-чиримийя [90] . Звон колоколов. И мне вдруг стало грустно. Столько жизни вокруг. Святая Дева – прямо перед нами, улыбается. А рядом Танило, как какая-то помеха. Мне стало грустно.

90

Небольшая флейта, на которой обычно играют на религиозных праздниках. На флейте-чиримийя традиционно играют в сопровождении барабана.

Но мы ведь сами отвели его туда, чтобы он там умер. Вот чего я не могу забыть.

Теперь мы оба в Сенсонтле. Мы вернулись без него. И мать Натальи ни о чем не стала меня спрашивать: ни о том, что я сделал с Танило, ни вообще о чем бы то ни было. Наталья бросилась в плач, оказавшись в ее объятиях, и это был самый красноречивый рассказ из всех возможных.

А у меня теперь такое чувство, что мы никуда и не возвращались. Что мы здесь ненадолго, только чтобы передохнуть. А потом – снова в путь. Не знаю куда, но куда-то придется: здесь мы слишком близко к памяти о Танило, к угрызениям нашей совести.

Мы, наверное, даже стали бояться друг друга. Может, поэтому и не обмолвились ни словом с тех пор, как вышли из Тальпы. Наверное, мы оба до сих пор чувствуем рядом тело Танило: вытянутое на койке, кишащее снаружи и изнутри роями мух, которые жужжат так, будто это у него изо рта раздается громкое сопение. Из этого рта, который никак не удавалось закрыть ни мне, ни Наталье – как мы ни пытались. Рта, который хотел дышать, но не находил и глотка воздуха. Танило, у которого уже ничего не болело, но все его тело как будто страдало: поджав руки и ноги, широко раскрыв глаза, он словно вглядывался в собственную смерть. И повсюду эти язвы, из которых сочится желтая вода, издающая вездесущий запах. Запах, который чувствовался на языке, как от ложки густого и горького меда, который с каждым вдохом разливался у тебя в крови.