Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник)
Шрифт:
Старик Эстебан впускал одну корову за другой по мере того, как доил их. Последней он впустил обездоленную, которая все мычала и мычала. Он впустил ее только из жалости. «В последний раз, – сказал он ей. – Посмотри на него и оближи. Посмотри на него так, как будто завтра его не станет. Тебе скоро рожать, а ты все нянчишься с этим переростком». И ему: «Оближи их, но только раз, ведь они больше не твои. Ты сразу поймешь, что это молоко – нежное, каким кормят только сосунков». И сильно пнул его, когда увидел, что тот сосет из всех четырех. «Я тебе морду разобью, скотина».
«И я бы дал ему по морде, если
«Что случилось потом? Я не знаю. Больше я у него не работал. Ни я, ни кто-либо другой – потому что в тот самый день он умер. А вы не знали? Мне вот рассказали. Явились, когда я валялся на койке, а старуха мазала меня мазями и ставила припарки. Явились с известием. И что это, дескать, я его убил – такие, мол, ходят слухи. Может, оно и так, только я ничего не помню. Не кажется ли вам, что когда убиваешь ближнего своего, должны оставаться следы? Должны бы, а уж тем более, если речь об убийстве твоего хозяина. С другой стороны, раз меня уже столько времени держат здесь, в тюрьме, – это тоже, наверное, неспроста, не думаете? Хотя, смотрите сами: я очень хорошо помню все, что произошло до того, как я ударил теленка и хозяин набросился на меня – до того мгновения память у меня работала исправно. А после – все в тумане. Такое ощущение, будто уснул, как по щелчку, а когда проснулся – уже лежал на своей койке, а рядом – моя старуха, которая утешала меня и врачевала мои недуги, будто я малое дитя, а не дряхлая развалина, что гораздо ближе к правде. Я даже сказал ей: «Да заткнись ты!» Я очень хорошо помню, как сказал это. Так как же я мог забыть, что убил человека? И все же, говорят, что это я убил дона Хусто. И чем же, интересно, я его убил? Говорят, камнем, да? Хоть так, уже хорошо. Потому что у того, кто сказал бы, что ножом, голова не на месте. Ведь я не ношу ножа с тех пор, как был мальчишкой, а это было бог знает сколько лет назад».
Хусто Брамбила положил племянницу Маргариту на кровать, стараясь не шуметь. В соседней комнате спала его сестра, уже два года как парализованная – неподвижная, с дряблыми, как тряпки, членами. Но ни днем, ни ночью не смыкавшая глаз. Сон приходил к ней лишь на короткое время, перед самым рассветом: в этот час она спала как убитая.
Теперь, с восходом солнца, она проснулась. Она открывала глаза, когда Хусто Брамбила клал спящую Маргариту на кровать. Услыхав дыхание дочери, она спросила: «Где ты была вечером, Маргарита?» И прежде, чем начались крики, вскоре разбудившие Маргариту, Хусто Брамбила в тишине вышел из комнаты.
Было шесть часов утра.
Он направился к скотному двору, чтобы открыть калитку старику Эстебану. По пути он решил подняться на чердак и убрать постель, на которой они с Маргаритой провели ночь. «Позволь мне священник, я бы женился на ней. Но я уверен, он поднимет скандал, стоит только спросить об этом. Скажет, это кровосмешение и отлучит нас обоих. Лучше оставить все в тайне». Вот о чем он думал, когда вдруг увидел, как старый Эстебан дерется с теленком, так и норовя схватить его за морду своими крепкими, как проволока, руками или врезать ногой по голове. Теленок, кажется, уже выбился из сил, потому что водил копытами по земле, не в силах подняться.
Он подбежал, схватил старика за горло, швырнул на камни и принялся пинать ногами, выкрикивая такие ругательства, которых тот никогда и не слышал. Потом почувствовал, как в голове у него сгущается туман, как он падает спиной на булыжники, которыми вымощен скотный двор. Он попытался встать, но снова и снова падал назад, и после третьей попытки остался недвижим. Он хотел открыть глаза, но взгляд наполнился черной дымкой. Он не чувствовал боли, только видел эту черную штуку, которая туманила ему разум, пока не затуманила окончательно.
Старик Эстебан встал, когда уже вовсю светило солнце. На ощупь, жалобно стеная, он вышел со двора. Неизвестно, как он открыл дверь и вылез на улицу. Никто не знает, как он добрался до дома с закрытыми глазами, оставляя за собой кровавый след. Пришел, растянулся на койке и вновь уснул.
Было около одиннадцати утра, когда Маргарита, плача, потому что мать, после долгих нравоучений, назвала ее проституткой, зашла на скотный двор в поисках Хусто Брамбилы.
Она нашла Хусто Брамбилу мертвым.
«И вот, мол, это я его убил. Может, и так. А еще возможно, что он умер от злобы. Нрава он был прескверного. Все ему было не так: ясли, мол, не чищены, в корытах нет воды, коровы отощали. Все не по нутру. Ему не нравилось даже то, как исхудал я сам. А как мне не исхудать, если я почти не ем. Если я все время в дороге, с коровами: отвожу их в Хикильпан, где он купил пастбище, жду, пока они поедят, и веду обратно, чтобы к рассвету вернуться домой. Превратился в какого-то вечного странника.
А теперь, видите ли, я сижу в тюрьме, и на следующей неделе меня будут судить за то, что я прикончил дона Хусто. Я этого не помню. Но очень может быть, что так оно и было. Возможно, мы оба просто ослепли и не заметили, как принялись убивать друг друга. Очень может быть: память в этом возрасте обманчива. И за это тоже спасибо Господу. Ведь если теперь он и лишит меня всех моих способностей, потеряю я немного – у меня их почти не осталось. А что касается моей души, то ее я тоже препоручаю Ему».
Над Сан-Габриэлем снова сгущался туман. Голубые холмы все еще блестели под солнечным светом. Облако пыли накрыло деревню, настала тьма. В ту ночь не зажигали огней: в знак траура по дону Хусто, ведь дон Хусто был хозяином света. Собаки выли до утра. В церкви пламя свечей осеняло витражи, пока шло бдение у тела покойного. Женские голоса в ночном полусне пели фальцетом: «Освободитесь, страждущие души…» Колокола звонили по усопшему, пока их не прервал другой, утренний звон, возвещавший зарю.
Тальпа
Наталья упала в объятья матери и долго плакала своим обычным тихим плачем. Она долго терпела и берегла этот плач до сегодняшнего дня, когда мы вернулись в Сенсонтлу. Когда она увидела мать и стала понимать, что нуждается в утешении.
Но прежде она не плакала. Не плакала ни разу за все те полные тягот дни. Не плакала и в Тальпе, когда нам одним, без посторонней помощи, пришлось хоронить Танило в сухом колодце в земле Тальпы. Когда нам нужно было объединить усилия и руками отрывать куски земли. В спешке, чтобы поскорее спрятать его там, и чтобы он никого и никогда не мог пугать своим зловонным, полным смерти запахом. Тогда она не плакала.