Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник)
Шрифт:
Я очень хорошо помню все это. Ночи, проведенные в горах. Мы двигались бесшумно, страшно хотелось спать, а правительственные отряды чуть ли не на пятки нам наступали. Я как сейчас вижу перед собой Педро Самору, в лиловой накидке, обернутой вокруг плеч. Вижу, как он заботится о том, чтобы никто не отстал:
– Эй, ты, Питасио, пришпорь-ка лошадь! А вы не клюйте носом, Ресендис, мне нужно говорить с вами!
Да, он заботился о нас. Мы шли куда глаза глядят, в кромешной тьме ум заходил за разум. Но он, зная каждого в лицо, разговаривал с нами, чтобы мы не вешали нос. Мы чувствовали на себе взгляд его широко раскрытых глаз, которые не знали сна, привыкли видеть ночью и различать нас в темноте. Он пересчитывал нас, одного
Но совсем плохи наши дела стали после того, как на склоне Саюлы сошел с рельсов поезд. Не случись этого, и Педро Самора, и Чино Ариас, и Чиуила, и многие другие, возможно, до сих пор были бы живы, а восстание двигалось бы своим чередом. Но случаем с поездом в Саюле Педро Самора задел правительство за живое.
Я до сих пор как во сне вижу огни костров, в которые кучами сваливали погибших. Их сгребали лопатами или просто катили, как бревна, к подножию склона. А когда куча становилась достаточно большой, обливали бензином и поджигали. Ветер разносил смрад далеко по сторонам, и спустя много дней в округе все еще пахло паленой мертвечиной.
Мы и сами до конца не знали, что именно должно было произойти. Мы заложили длинный участок пути коровьими рогами и костями, а там, где дорога давала поворот, на всякий случай и вовсе разобрали рельсы. Сделав так, мы принялись ждать.
С рассветом предметы стали проступать из темноты. Отчетливо просматривались люди, сгрудившиеся толпами на крышах вагонов. Слышно было, как некоторые поют. Голоса – мужские и женские. Они проехали мимо нас, еще скрытые в ночной полутьме, но мы видели, что едут солдаты со своими боевыми подругами. Мы ждали. Поезд не останавливался.
При желании мы могли бы обстрелять его, потому что поезд шел медленно и тяжело пыхтел – будто хотел взобраться на склон одними только вздохами. Люди были так близко, что мы могли перекинуться с ними парой слов. Но все пошло иначе.
Они стали догадываться о том, что происходит, когда вагоны начали подпрыгивать, а поезд – раскачиваться на ходу. Кто-то будто тряс его там, внизу. Потом локомотив стал пятиться назад, сносимый с рельсов тяжелыми, полными людей вагонами. Он свистел – хриплыми, печальными, очень долгими свистками. Но никто не приходил ему на помощь. Вагоны, которым не было конца, тянули локомотив назад, пока, в конце концов, земля не оборвалась под ним и, съезжая боком по склону оврага, он не оказался на дне. А за ним и вагоны – один за другим, на полном ходу – и там, внизу, каждый падал на уготованное ему место. Затем всё погрузилось в тишину, как будто все – вообще все, и даже мы – умерли.
Вот как это было.
Когда из-под обломков вагонов начали выбираться те, что остались в живых, мы, обезумев от страха, побежали прочь.
Несколько дней мы прятались, но вскоре федералы пришли, чтобы достать нас из нашего укрытия. С тех пор они не давали нам покоя, не давали даже минуты, чтобы спокойно прожевать кусок вяленой говядины. Они сделали так, что у нас больше не было времени ни на сон, ни на еду. Между днем и ночью для нас теперь не было никакой разницы. Мы направились в каньон Тосин, но правительственные войска оказались там раньше. Мы рассеялись по предгорью вулкана. Поднялись на самые высокие горы – место, называемое Дорогой Бога, – но и там нас ждали войска, готовые стрелять на поражение. Мы чувствовали, как сверху градом летят пули, из-за которых воздух вокруг нагревался. А камни, за которыми мы прятались, рассыпались на мелкие кусочки, словно комья земли. Позже мы узнали, что это пулеметы. В нас стреляли из пулеметов – из этих карабинов, которые дают залп и дырявят тебе тело, превращая его в решето. Но мы-то думали, что это стреляют солдаты, которых там целые тысячи. И нам хотелось одного – бежать от них прочь.
Мы бежали – те, кто мог. На Дороге Бога от нас отстал Чиуила. Обмотав шею накидкой, он укрылся в кустах земляничника, будто хотел спрятаться от холода. Все смотрел на нас, пока мы проходили мимо – каждый в свою сторону, где каждого ждала его собственная смерть. А он будто смеялся над нами своими оголенными, окрашенными кровью зубами.
Идея разбежаться многим из нас пошла на пользу. Но многим обернулась во вред. Редок был день, когда на столбах по окрестным дорогам нам не попадался, подвешенный за ноги, кто-нибудь из наших. Они висели подолгу, пока не съеживались, как недубленая шкура. Стервятники жрали их изнутри, выедали все, что можно, и в конце концов от тел оставались одни кости. А так как вешали их высоко, кости зачастую болтались на ветру целыми днями и даже месяцами. Часто это были просто остатки чьих-то портков – висели себе, надуваясь от ветра, будто их кто на просушку повесил. И, глядя на все это, мы понимали, что дело теперь и правда дрянь.
Некоторым из нас удавалось добраться до Высоких Гор. Оттуда, переползая, как гадюки, с места на место, мы целыми днями смотрели вниз на Равнину – на землю, где родились и жили, и где теперь нас ждали, чтобы схватить и убить. Нас бросало в дрожь от одной только тени пробегавшего над нами облака.
И мы бы с радостью спустились к ним, чтобы сказать, что больше не собираемся ни с кем ссориться. Чтобы нас оставили в покое. Но после всего того вреда, что мы причинили тому, другому и третьему, люди глядели на нас сурово, и мы только наживали себе новых врагов. Даже горцы там, наверху, больше нас не жаловали. Говорили, что мы, мол, убиваем их скотину. И что теперь правительство дало им оружие, и они просят передать, что при первой встрече пристрелят любого из нас.
«Мы не хотим их видеть. Но если увидим – убьем», – вот что они просили передать.
Вскоре у нас почти не осталось земли. Даже кусочка на случай, если придется копать самим себе могилы. Так что последние из нас решили разойтись и отправиться каждый своей дорогой.
Я проходил под началом Педро Саморы около пяти лет. Дни случались разные – то получше, то похуже, но в конце концов прошло пять лет. После этого я его не видел. Говорят, он ушел в Мехико за какой-то женщиной, и там его убили. Некоторые из нас ждали, что он вернется. Что однажды он снова появится и поведет нас в бой. Но мы устали ждать. Он так и не вернулся. Его там убили. В тюрьме один из сокамерников рассказывал мне, что его убили.
Три года назад я вышел из тюрьмы. Меня засадили туда за разные преступления, но не за то, что я ходил с Педро Саморой. Этого они так и не узнали. Меня схватили за другие дела: среди прочего, за дурную привычку похищать девушек. Одна из них живет теперь со мной. Возможно, самая красивая и добрая из всех женщин, что есть на белом свете. Там, снаружи, она сидела и ждала – одному богу известно сколько, – пока меня отпустят.
– Голубь, я жду тебя, тебя одного, – сказала она. – Я жду тебя уже очень давно.
Я тогда подумал, что она ждет меня, чтобы убить. В полубреду я вдруг вспомнил, кто она такая. Вспомнил ливень, который шел в Телькампане в тот день, когда мы вошли в деревню и камня на камне от нее не оставили. Я почти уверен, что она приходилась дочерью тому старику, которого мы отправили на покой, когда выезжали оттуда. Кто-то из наших пустил ему пулю в лоб, пока я взваливал на круп лошади его дочь и время от времени давал ей кулаком по голове, чтобы она успокоилась и прекратила кусаться. Это была девочка лет четырнадцати, с красивыми глазами. С ней у меня вышло много забот, и стоило большого труда укротить ее.