Пекинский узел

Игнатьев Олег Геннадьевич

– Исповедуй Китай христианство, в нём не было бы сирот, – нарушил молчание Татаринов и проводил ребячью ватагу грустным взглядом. Дмитрий Скачков, камердинер и телохранитель Игнатьева, единственный, кто не вступал в разговор и постоянно был начеку, бесцеремонно погрозил побирушке, неизвестно как отставшему от сверстников и присевшему на корточки с вытянутой рукой.

– Пшёл, сопля бесстыжая! – гаркнул он на него так, что тот от страха упал на спину. – Пристаёшь к благородным, холера!

– Дмитрий! – осуждающе воскликнул Николай и резко повернулся, желая распечь его за недостойное христианина поведение, и в тот же миг стальное лезвие ножа, брошенного из-за укрытия, вонзилось в парадный погон, разорвало

золочёные шнуры. Не повернись Игнатьев, не сделай движения в сторону с лёгким наклоном плеча, клинок вошел бы точно под лопатку. Дмитрий тотчас сбил его на землю, прикрыл собой и выхватил револьвер. Баллюзек и Шимкович что есть мочи побежали за удиравшим китайцем, на спине которого болталась торба из буйволиной кожи. Как ни быстро бегали офицеры, но догнать прыткого, словно заяц, шпиона так и не смогли. А стрелять ему вслед не решились: на берегу было много людей. Сказали бы, что русские перепились и открыли огонь по туземцам.

– М-да, – поднимаясь с земли и отряхиваясь, проговорил Игнатьев. – Господин Су Шунь действительно злопамятен.

– Редкая сволочь, – выругался Баллюзек, переводя дыхание.

– А злыдень-то шустёр, – продолжая держать револьвер наготове и загораживая собой Игнатьева, сплюнул Скачков и только сейчас заметил, что малолетний нищеброд до сих пор боится шелохнуться. – Сгинь, огрызок! – притопнул он ногой и скорчил свирепую рожу.

Повторять пришлось Татаринову, по-китайски. Он хорошо знал пекинский диалект и не упускал случая поговорить на кантонском наречии. Мальчишка понял и попятился к воде, не сводя глаз с револьвера, поблескивавшего воронёной сталью в руке Дмитрия.

Игнатьев потеребил разорванный погон и поднял с земли нож, наточенный, как бритва. Лезвие было в крови: клинок рассёк кожу плеча. Он передал его Скачкову и зашагал в сторону набережной, изредка морщась от боли.

За спиной, за лесом, вдалеке сгорало солнце, а впереди, идя навстречу, широко раскрывала объятия глухая шанхайская мгла.

Вернувшись в посольство и усадив Игнатьева в простенок между широкими окнами, предварительно закрыв их шёлковыми шторами, Дмитрий с величайшей осторожностью помог Игнатьеву снять испачканный кровью мундир, оголил его плечо и обработал резаную рану йодоформом. Затем начал усердно бинтовать, часто вздыхая: переживал по поводу случившегося – это его вина, не уберёг.

– Чего это ты завздыхал? – бодрым голосом спросил Игнатьев, зная, что рана пустяковая и быстро заживёт.

– Да так, – уклончиво ответил Скачков. – В Петербурге-то, поди, белые ночи, заря с зарёй целуются.

– Соскучился?

– А то. – Голос камердинера был грустным.

После ужина Николай собрал членов посольства, рассказал о покушении и строго-настрого запретил касаться этой темы в разговоре:

– Плохо, если тебе угрожает сосед, но ещё хуже, если грозится прохожий. Так говорят китайцы, и они правы. Нам лучше умолчать о происшедшем. Европейские правительства умеют экзальтировать публику и всячески подогревать её корыстный интерес. Я не желаю будить в союзниках азарт погони, травли. Азарт мутит рассудок. Я нарвался на грубость пекинских чинуш, получил от ворот поворот и не хочу осложнений с послами Англии и Франции. Задача чрезвычайно сложна: необходимо тесно сойтись с союзниками и сохранить при этом свой нейтралитет. В будущем нас ждут переговоры с Цинами, но и союзникам от них не отвертеться. Легко пересаживаться с осла на лошадь, а вот с лошади на осла – всегда мучительно. – Он хотел улыбнуться, но лицо Вульфа раздвоилось и поплыло куда-то вбок. Ему стало дурно. Язык онемел, по телу поползли мурашки, а настольная лампа стала испускать зелёный свет. Его внезапно вырвало, и он потерял сознание.

Баллюзек подхватил его на руки, кликнул камердинера, и они вдвоём перенесли задыхающегося Игнатьева на

диван, чувствуя, как он слабеет.

Татаринов взял вялую руку и нащупал пульс. Затем приник ухом к груди, послушал сердце – перебои. «Плохо дело», – испуганно подумал он и попросил Дмитрия принести злополучный нож.

– Только осторожно! – крикнул вслед. – Нож может быть отравлен.

Игнатьеву промыли желудок и по каплям стали вливать через нос целебную смесь, которую быстро составил Татаринов из имевшихся у него средств. В основном лечебных трав Китая, в которых он неплохо разбирался.

– Похоже на корейский корень, – сказал Александр Алексеевич, когда осторожно, через тряпку, взял в руки злополучный нож и понюхал лезвие. Пахло травяным ядом. – Так называемый «пёстрый глазок» – зеркало смерти, – пояснил Александр Алексеевич Вульфу, в глазах которого застыл вопрос: ну что? – Войди нож глубже, сердце бы остановилось. Никто так быстро не рубит головы, как маньчжуры, никто так не любит казнить, как Су Шунь, – вспомнил он слова Попова и впервые пожалел, что тот остался в Пекине. Его «китайский» опыт сейчас бы пригодился, был бы весьма кстати.

Вскоре щёки Игнатьева перестали дёргаться, а пульс пришел в норму.

– Да, – пробормотал Вульф, – искать своё в неведомом – тяжёлая работа, не из лёгких…

– А главное, опасная для жизни, – сокрушённо вздохнул Баллюзек и уставился в пол.

Так, без сна, они и дождались рассвета.

Глава XVII

Игнатьев бредил. Никого не узнавал. Татаринов поехал к Лихачёву – командиру эскадры. Сообщил о несчастье, о том, что они вынуждены никому не говорить о покушении: сохраняли строжайшую тайну.

Лихачёв немедленно отправился на фрегат «Светлана» и вернулся с судовым врачом, который осмотрел Игнатьева и, сосчитав удары его сердца, задумался.

– Одна надежда на молодость и сильный организм, – сказал он после длительного размышления и стал раскладывать аптечку. – По всей видимости, – обратился он к Татаринову, взявшему на себя роль «народного целителя», – состав яда очень сложный. Только этим можно объяснить внезапный бред.

– Какова обязанность стрелы? – в пятый или шестой раз приподнимался на локтях Игнатьев и невидяще смотрел на Вульфа. – Лететь! – уже привычно отвечал он комнатному потолку и в изнеможении падал на подушку. – А какова обязанность стрелы, выпущенной в цель? – Его трясло, губы синели, и он с трудом ворочал языком. – Попасть в неё, попасть! – Голос его срывался, и он надолго умолкал, чтобы вновь заговорить: – Вот этой стрелой вы и являетесь. Вам нужно достичь цели. Поразить её. Сосредоточьтесь.

– Плетёт из ветра шляпу, – неодобрительно покачал головой судовой врач и со свойственным многим армейским эскулапам цинизмом криво усмехнулся. – Это называется: покойник страшно возбудился, когда недооценили тяжесть его состояния.

– Типун вам на язык! – не на шутку осердился Вульф. – Несёте чепуху!

– Простите, – извинился медик, поняв, что сморозил глупость.

Татаринов поднялся с кресла и распахнул створки окна. В комнату ворвался свежий воздух, принесший с собой аромат магнолий и омытой росою травы. «Мелкая рыба любит тёплую воду, а крупная ищет холодную», – подумал он и выглянул в окно. Солнце ещё не поднялось над морем, но верхушки облаков уже окрасились в нежно-золотистые тона. Быстро-быстро, со свистом в крыльях, пролетели дикие утки, за ними потянулись чайки. Во дворе расставлял караул хорунжий Чурилин. Слышен был его хриплый, начальственный голос. Тихо, еле слышно, шелестел бамбук. Сосны кадили хвоей, горячим терпким духом шелушащейся коры, смолистой накипью стволов, зелёных шишек. Они радостно тянулись ввысь, славили утро, праздновали лето. Хотелось жить, работать, знать, что счастье рядом, но… не тут-то было.