Пепел Анны
Шрифт:
Мама замолчала и сфотографировала вид. Улочка вдоль выглядела ничего. Инопланетно. И в конце не перекрывалась, а перегибалась за горизонт. Как технологический желоб Звезды Смерти.
— Да, — сказала Анна. — Реставрация продолжается.
Воняло на отреставрированной улице гораздо меньше. Мы медленно шагали мимо домов, любовались колониальной архитектурой и цветами на подоконниках.
— Эх, жаль, что у них тут с собственностью проблемы, — сказала мама. — Купить бы особнячок небольшой, пока цены не взбесились…
Я бы не отказался от особняка. Это прилично — иметь особняк. Вот Анна, в конце концов, в особняке живет. Нет, конкретно Анне я не завидовал, аристократке и красавице должно проживать в личном замке, но в целом… У нас пока нет.
Справа возле дома, отделанного розовым камнем, собралась небольшая толпа. Возле подъезда стоял человек, чуть повыше остальных, в чистом пиджаке, в белых штанах, в ухоженной обуви, не местный, кожа гладкая и щеки. Я вот успел заметить, что здесь щеканов не водится. Толстяки здесь редко, но встречаются, вполне себе такие пружинистые тушканы в белых майках, а у этого щеки за уши захлопываются и неживые, хотя и ухоженные. И в фигуре некоторое достоинство, не то чтобы очень высокое, как у Лусии, например, а такое, когда в автобусе полтора места занимают.
Так вот, этот щеканоид снимал дом на видео и показывал пальцем на окна, видимо, вспоминая детство, а местные с почтением слушали и что-то уважительно спрашивали.
Мама поинтересовалась, что за дядька, Анна ответила, что, скорее всего, бывший.
— Хозяин дома, — сказала она. — Или его сын. Эскория. Уехавшие. Их много тут сейчас.
— Не боятся ездить? — улыбнулась мама.
— Нет, не боятся. Наоборот, едут и едут.
— Ностальгия. Понятно…
— Нет, — ответила Анна. — Не так.
Некоторое время она формулировала ответ.
— У нас хорошая медицина, — сказала Анна. — А потом… их питают надежды.
Их питают надежды. Хорошо сказано для не носителя. Лусия внучку, наверное, с детства Толстоевским питает — и вот плоды проросли. Переводчицей будет, нам нужны переводчики. Переводчики и перевозчики.
— Их питают надежды… — повторила мама. — Анна, у вас отличный русский. Вы чем планируете заняться? Как бабушка, будете переводить?
— Не знаю пока. У меня нет планов.
— Понятно. Если вдруг будете в Москве, к нам обязательно заходите, хорошо?!
И мама проникновенно подержала Анну за руку.
— Хорошо, — сказала Анна. — Обязательно зайду.
— Само собой, скоро английский будет здесь актуальнее, но и русский не уйдет. Кстати, Особый период закончился? Ну, я имею в виду — официально?
— Нет, — ответила Анна. — Не объявляли.
— Все ясно, — мама обмахнулась телефоном. — И все-таки с непривычки так сложно переносить эту жару. Вон, кстати, сыночка, можешь посмотреть — любимый бар Хемингуэя. Анна вы мне не поможете?
Возле восьмого любимого бара Хемингуэя я спекся. На улице под козырьком дома имелась скамеечка, я уселся на нее и стал ждать. Рядом кипела жаром вбитая в мостовую черная пушка, на ней сидел распухший воробей, вокруг бродил довольный народ. Музыка, само собой, играла, танцевали друг с другом клоуны на ходулях, похожие на богомолов, между ними бродили три черных собаки, толстая, сваренная зноем полицейская женщина стояла на другой стороне улочки, облокотившись на другую пушку. Я сфотографировал этих собак.
Потом под козырек завернула девушка с пластиковым стаканом, в котором болтался зеленый лимонад.
Потом пара. Наши. Мужик и женщина в соломенной шляпе. Они остановились в тени козырька. Женщина хотела пить и смотрела по карте, где находится ближайший супермаркет, мужик ковырял носком ботинка камень из мостовой и рассказывал ей, что почки у человека в точности повторяют форму его ушей. Уши человека — вот его лицо, вот его душа. Если уши излишне причудливы, с длинными мочками или, напротив, барашками, то с таким человеком надо держать ухо востро. Я подумал, что в этом есть доля истины, иначе с какого все эльфы так остроухи?
Потом однорукий негр. Подошел однорукий негр, сам фиолетовый и в фиолетовой рубашке, стал продавать газету, хотел ван кук, я уже знал, что это зверский перебор. Достал десять центов, но однорукий обиделся и стал ругаться, тыкать в меня гладкой культей, говорить, что он ветеран Сьерра-Маэстре, потерял здоровье на фронтах освободительной войны, ну и по-другому врать. Я его не понимал ни слова, но и так видно было, что врет, слишком молодой для Сьерра-Маэстре, я спрятал и десять центов. Негр отступил, но снова вернулся и опять принялся выговаривать мне, но тут из бара показалась Анна. Подбежала к негру, сказала ему, и негр мгновенно послушался и пошагал прочь. Намеренно задевая прохожих культей. Анна села рядом со мной. Думал, что сейчас мне что скажет, но она ничего не сказала.
Одна из собак вдруг вспомнила, что собака, и несколько лениво напала на ходульщика, вцепилась в его деревянную ногу, ходульщик не заметил и некоторое время таскал собаку за собой, собаке надоело, плюнула она на это дело и ушла.
Из бара показалась мама.
— Ну, все, — объявила она. — Перерыв. Надо пообедать, у меня что-то аппетит разыгрался…
Мама оглянулась, и к нам тут же подскочил мужик-зазывала в белой рубашке и сказал, что вот тут, буквально через дорогу есть ресторан, в котором обычно обедал Хемингуэй, вкусно и недорого, всегда есть свежий ром.
— А Че Гевара где обедал? — спросил я.
Мужик рассмеялся и стал объяснять и прыгать рукой через крыши в западном направлении.
— Че Гевара обедал в правительственной части города, — перевела Анна. — Он питался бутербродами и кофе.
— Ну да, — ухмыльнулась мама и сыграла глазами, — расстреляв в Ла Кабанье контру-другую, команданте отдыхал, писал письмо Джону Леннону, читал газету и ехал полдничать.
Анна этого, кажется, не услышала, а мама продолжать не стала. А зазывала услышал и понял, улыбнулся понимающе и указал на кованую чугунную дверь ресторана. Дверь была выдающаяся, тяжелая и заметно обстоятельная, не стыкующаяся с унылой стеной из песчаника, в которую ее вставили. Могу поспорить, дверь эта раньше состояла в арсенале крепости, или в хранилище банка, или в казарме невольничьего рынка. Ну, а теперь вот в любимом ресторане Хемингуэя.