Пепел Анны
Шрифт:
— А дальше что? — спросил я.
— Надо чуть-чуть постоять, — сказал отец. — Выждать…
Мы постояли.
У меня плечи набиты кувалдой, я могу полдня с рукой в потолок, а отец стал скоро сдыхать, ежиться, прикладывать локоть к пальме.
— О! — он потряс рукой. — О, есть! Есть!
Остальные ловцы устремились к нам, и через несколько секунд вокруг нас столпились охотники, а один — парень лет двадцати — ловил аж с двух рук, как Клинт Иствуд в желтой майке.
Скоро, впрочем, на лицах нарисовалось разочарование, и сам отец изобразил разочарование, почесал подбородок.
— О! — воскликнул отец и поднял руку выше. — Есть! Есть сеть!
Ловцы устремились к нам, снова окружили, и снова их постигло разочарование. Сеть не давалась. Отец с возмущением потряс телефоном, а потом и об ногу его постучал. А Клинт Иствуд поглядел на нас с подозрением, а одна усталая женщина достала приспособление из палки, проволоки и разрезанной вдоль жестяной банки. Палка оказалась не палкой, а коленцем от удочки, женщина расставила ее и удлинила, получилась антенна. Женщина подняла ее повыше, остальные позавидовали.
— Да! — заорал отец. — Да!
Я думал, что в третий раз нас поколотят, и приготовился отбиваться, особенно мне не нравился Иствуд, который ловил волну с двух рук, нос у него был вдавлен, а плечи вислые, и на меня поглядывал с улыбочкой, рыбак рыбака, короче. Но никто так и не решился, подошли, убедились, что сети нет, и стали на нас смотреть.
Отец спрятал телефон и скептически пожал плечами.
— Не судьба, — громко вздохнул он. — Всю жизнь так — едва замаячат на экране четыре палочки — как облом, сеть недоступна, а ваш пароль устарел.
Охотники поглядели на него обреченно, Клинт Иствуд стал вдруг не Клинт Иствуд, а Мартин Иден, вот-вот потребует море поглубже и борт пониже. Чуть не заплакал от разочарования, мне неудобно стало, отцу, кажется, тоже, не ожидал он такого разочарования. А вот Великановой бы это понравилось, дразнить Кукулькана.
— Ладно, — улыбнулся отец. — Наверное, спать пора. Слушай, сынище, давай завтра куда-нибудь… в Санта-Клару, а? С утра, по холодку прошвырнемся, а? Там интересно. Сам город такой… типичный… а потом мемориал Че Гевары, там должен побывать каждый.
Я не стал возражать. Каждый-прекаждый. Великанова мне говорила про мемориал, что там стоит побывать, впечатляет.
— Договорились.
Отец пожелал ловцам электронной удачи-удачи и всяческих будущих благ, и мы вернулись в гостиницу, поднялись в лифте с красными цифрами и разошлись по номерам.
Я не мог долго уснуть, лежал, смотрел в высокий потолок. В ванной из неисправного душа капала вода, в спинке кресла сплетались тростниковые узоры, из далекого порта доносились гудки, я думал про тех, кто стоит у стены внизу. Ну, и немного про Анну.
На следующий день я проснулся еще до солнца и выглянул в окно. На Прадо опять тренировалась спортивная школа. Там, где днем сидели на скамейках лодыри и играли в футбол ленивые мальчишки, сейчас снова упражнялись художественные гимнастки. Подбрасывали мячи, рисовали лентами, жонглировали булавами. Я поглядел на часы. Полшестого. Ничего себе…
Началось, видимо, смещение во времени. Не спится, и теперь надолго это, недели полторы буду привыкать, а как привыкну, так сразу и назад лети. Спать не хотелось совершенно, я подумал — не выйти ли погулять, но и гулять не хотелось, тогда я включил телевизор. Но и там ничего толкового не показывали, какие-то интернет-новости про урожай кукурузы, про кислые дела в Венесуэле и про дружбу с Америкой. На этом я не выдержал и отправился завтракать, в бассейн не пошел.
Родители, как ни странно, уже были там. Сидели за столом, смотрели на море, на крепость Эль Моро и на крепость Ла Кабанья правее. Отец набирал колбасу для вечерних кошек — вдруг покажутся, мама смотрела на кофейник. Музыкальная женщина на белом стуле играла на лютне Гвантанамеру, ее сын бродил по залу и продавал диски музыкальной женщины, мама вчера купила один, а теперь музыкальный сын желал продать второй. Я им завидую, и лютнистке, и ее сыну, они умеют шикарно отключать мозг, думаю, они делают это с утра. Наверное, если на протяжении многих лет ежедневно отключать мозг до ужина, со временем научаешься отключать его на неделю, потом на месяц. Продолжительность жизни от этого сильно возрастает — сердцу не надо трудиться, закачивая в извилины лишнюю кровь, вот оно, бессмертие.
Я решил проверить, достал пять куков и купил диск. И сын лютнистки мне его совершенно спокойно продал, а что, пять куков — деньги.
— Ольга, — сказал отец, набив пакет колбасой. — Мы вот с сынищем решили двинуть в Санта-Клару. Как тебе наша идея?
— Давайте-давайте, — мама налила кофе. — Развлекитесь, нечего сиднем сидеть.
— А ты?
— Нет уж, — сказала она. — Романтика — это мимо кассы. Меня с «Трех мушкетеров» еще в детстве натурально тошнило. И пропитые барбудос меня совершенно не воспаляют, ты же знаешь. К тому же у меня консультации с Лусией, нам надо о переводе думать, надо над книгой работать. Да и выставка на носу…
— Уверена? Может, все-таки сгоняем?
— Я же говорю — у меня консультации. А потом мне прошлого раза хватило…
Оба понимающе хихикнули.
— Извини, но триста километров в одну сторону трястись… — мама закатила глаза. — Я не готова. Если мне предлагают социализм или смерть, я выбираю смерть.
— Там дорогу сделали, — уговаривал отец. — За три часа прохватим…
— Э, нет, — помотала мама головой. — Мне и здесь хорошо. Катитесь-ка сами, а я отдохну.
Мама стала пить кофе. А я сходил за папайей, набрал тарелку и стал есть, лучше папайи тут ничего. Кофе неплох, но папайя лучше. Потом за гуавой схожу.
Мама пила кофе. Обычно мама пьет кофе и ругается — девяносто девять процентов кофе не отвечают ее высоким стандартам, здесь она молчала.
— Может, Анна поедет? — спросил я. — Позвони Лусии, спроси…
— Я спрашивала, — отмахнулась мама. — Она не поедет, у нее концерт.
Жаль. Что за концерт в такую жару?
— Папайя сегодня особенно вкусная, — сказал я. — Попробуй.
Мама отправилась за папайей.
— Без баб, — сказал с облегчением отец. — Едем без баб. Думаю, в Санта-Кларе тебе понравится. Там есть своя… атмосфера.