Перчатка для смуглой леди
Шрифт:
— Мой дорогой Перегрин, — начал Маркус Найт (и Перегрин подумал: «Ни у кого нет такого голоса»). — Мне нравится пьеса. Я вижу в ней большие возможности. Я увидел их сразу, после первого чтения, поэтому я и согласился играть в твоем спектакле. И мое мнение, клянусь, не изменилось. Я с большим волнением и интересом жду, когда мы приступим к работе.
Сам король не мог бы высказаться более величественно и великодушно.
— Я очень рад, Марко, — отозвался Перегрин.
Тревор Вир, профессионал одиннадцати лет, скорчил ехидную гримасу и подмигнул Эмили Данн, но та не обратила на него никакого внимания. Она не пыталась встретиться глазами с Перегрином и, похоже, была и вправду взволнована.
В. Хартли Гроув не без изящества откинулся на спинку стула, барабаня пальцами по копии пьесы. Перегрин рассеянно отметил про себя, что костяшки пальцев у него как у кулачного бойца. Гроув сидел, приподняв брови, и легкая улыбка блуждала на его губах. Он был очень недурен собой, блондин с широко расставленными светло-голубыми глазами и неуловимо-нахальным выражением лица.
— Изумительно, — сказал он. — И мне очень нравится мой мистер В. Х.
Герти Брейси, поправляя волосы и выпрямляясь, спросила:
— Я права,Перри? Анну Хатэвей нельзя играть как отрицательный персонаж? Я хочу сказать, она ведь не стерва?
«С ней у меня будут проблемы, печенкой чую», — подумал Перегрин.
— Конечно, ей несладко пришлось, — осторожно ответил он.
— Интересно, что Джоан Харт сделала с перчатками? — задумчиво произнес Чарльз Рэндом, и Перегрин замер.
— Но, дорогой мой, никаких перчаток на самом делене было, не так ли? — вмешалась Дестини Мед. — Или были? Это историческая пьеса?
— Нет, кисонька, не было, — поспешил успокоить ее Чарльз Рэндом. — Я просто вошел в роль, фантазирую. Извини.
Маркус Найт метнул на него испепеляющий взгляд, всем своим видом показывая, что актерам, исполняющим второстепенные роли, не следует отвлекаться на посторонние темы во время обсуждения пьесы. Рэндом, белесый молодой человек, покраснел. Он должен был играть доктора Холла в первом акте.
— Понятно, — сказала Дестини. — Значит, перчаток на самом делене было? Ни в Стратфорде, ни где-либо еще?
Перегрин смотрел на нее и дивился. Она была необыкновенно красива, но глупа, как овца. Черты ее прекрасного лица были словно выточены ангелом. Глаза — бездонные колодцы, рот, когда он складывался в улыбку, заставлял трепетать сердца мужчин, и хотя у нее нельзя было отнять изрядной доли здравого смысла, профессиональной ловкости и инстинктивной актерской техники, но ее мозги могли воспринять лишь одну мысль единовременно, и то если эту мысль ей разжевали, как жвачку. На сцене, где бы она ни находилась, пусть даже на самом невыигрышном и плохо освещенном месте, и что бы ни делала, хотя бы просто молчала, все глаза все равно устремлялись на нее. Размышляя таким образом о непроходимой глупости Дестини Мед, Перегрин вдруг заметил, что Маркус Найт, В. Хартли Гроув и, что самое ужасное, Джереми Джонс завороженно внимают привыкшей к поклонению красавице, в то время как Гертруда Брейси не сводит с нее взгляда, исполненного ничем иным, как бессильной злобой.
Настал момент начать один из тех предпостановочных, призванных внушать оптимизм разговоров, к которым актеры, как правило, относятся очень серьезно. Однако Перегрин чувствовал, что на сей раз от него ждут большего, нежели обычного приглашения к работе: «Ну, ребята, все вы талантливы, давайте вникать в текст» — и прочих ритуальных фраз. Обхватив руками листки с пьесой, Перегрин заговорил, и никогда прежде его слова не звучали столь искренне и весомо:
— Сегодня я испытываю особую радость. — Он помолчал и, позабыв о заранее подготовленной речи, продолжил: — Особую радость, потому что сегодня мы присутствуем при возрождении чудесного театра, театра, о котором я долго и страстно мечтал и не надеялся, что мои мечты когда-либо сбудутся. И что же, я получил работу в этом театре, мне доверили репертуарную политику и постановку пьес и — что уж совсем невероятно — предложили открыть сезон премьерой моей новой пьесы… Надеюсь, вы поверите мне, когда я скажу, что все это заставляет меня испытывать не только огромную гордость, но и беспредельное удивление, а также — хотя подобное чувство обычно не свойственно режиссерам и даже вредит их профессии — глубокое смирение.
Возможно, было бы более дальновидно с моей стороны вести себя как ни в чем не бывало и делать вид, что иного я и не ожидал, но я все-таки хочу сказать вам — наверное, в первый и последний раз, — что до сих пор не могу поверить своему счастью. Я не первый драматург, которому не дает покоя человек из Стратфорда, и, уверен, не последний. В пьесе я попытался… впрочем, вы, надеюсь, поняли, что я попытался сделать, — показать борение страстей в душе этой уникальной личности. Безудержная чувственность сочеталась в нем с абсолютным отсутствием сентиментальности: пестрые маргаритки и синие фиалки растут на навозе. Его единственным отдохновением, единственной отдушиной была любовь к сыну Гамнету. Смерть мальчика привела к страшному взрыву, и, когда Розалин (я всегда думал, что «смуглую леди» звали Розалин) натягивает перчатку Гамнета, наступает кризис. Это телесное вторжение, совершенное с его согласия, приводит его в состояние, сходное с тем, которое вывернуло наизнанку Тимона афинского [15] , заставив его испытать ненависть к себе, в пламени которой сгорели все прежние страсти. Я высказал предположение, что для такого человека единственным спасением является его работа. Он хотел бы стать Антонием для своей Клеопатры-Розалин [16] , но отдаться безоговорочно чувственности мешает его гений и, кроме того, расчетливость буржуа, которым он никогда не переставал быть.
15
Тимон афинский — герой одноименной пьесы У. Шекспира.
16
Антоний и Клеопатра — герои одноименной пьесы: У. Шекспира.
Перегрин умолк. Сказал ли он что-нибудь существенное? И стоит ли продолжать? Вряд ли.
— Я не стану дольше умствовать, — сказал он. — Я лишь хочу надеяться, что мы вместе с вами в процессе работы выясним, о чем эта пьеса.
Он вдруг почувствовал прилив огромной нежности к присутствующим, что нередко случается в театре.
— Я надеюсь также, — продолжал он, — что мы станем трудиться в полном согласии. Не часто выпадает в жизни стоять у истоков нового театра. Говорят, дельфины — умные и покладистые создания. Давайте будем хорошими дельфинами и станем работать слаженно. Удачи вам.
Ответом ему были благодарные отклики актеров, в свою очередь пожелавших Перегрину удачи. Все пребывали в приподнятом радостном настроении, даже взаимные трения были на время позабыты.
— А теперь, — предложил Перегрин, — посмотрим на декорации, сделанные Джереми Джонсом, а потом — самое время выпить за успех предприятия. Сегодня у нас особый день.
3
После читки пьесы в фойе бельэтажа состоялась вечеринка, устроенная фирмой-патронессой не без изыска и размаха. Бар работал на всю катушку. Бармен был одет в белоснежную рубашку, яркий, огненного цвета жилет, из кармашка которого высовывались часы на цепочке. Ему помогал юноша с засученными до плеч рукавами, совсем как у трактирного слуги из «Нашего общего друга» [17] . К вполне современной одежде официантов были добавлены викторианские детали. Стойка из красного дерева была уставлена шампанским в медных ведерках со льдом, фойе украшали исключительно алые розы в листьях папоротника, других цветов не было.
17
«Наш общий друг» — роман Чарльза Диккенса.
Хозяином вечеринки был мистер Гринслейд. Кроме актеров, Джереми, Уинтера Мориса, рекламных агентов, директора сцены и его помощника, среди присутствующих оказались шесть невероятно важных персон из числа финансовых воротил, поддерживающих театры, направляющих прессу и пребывающих обычно в столь заоблачных сферах, что для простых смертных они остаются невидимыми. Как выразился ошалевший Морис, «Мы бы в жизни с ними не столкнулись, по нашим дорожкам такие не ходят». Из реплики, брошенной вскользь Гринслейдом, Перегрин догадался, что эти люди появились здесь не без ведома мистера Кондукиса, разумеется отсутствовавшего. И действительно, один из высокопоставленных гостей подтвердил в разговоре, что слух о мистере Кондукисе как о добром гении «Дельфина», давно стал всеобщим достоянием.