Перехваченные письма
Шрифт:
Весной 1962, схитрив (и невинная хитрость, и решительность — все ее), передала мне [Наталья Ивановна] через Копелева, что нечто важное должна мне сообщить (а просто хотела познакомиться…)
Я довольно нехотя позвонил ей по эренбурговскому телефону, как она предложила. Наталья Ивановна тут же настойчиво пригласила меня в квартиру Эренбурга… Я пришел. Эренбург… оказался не при чем и за границей, но сидели мы в его кабинете… Разговор наш сразу обминул литературные темы, стал по-зэчески прост…
С установившимся между нами сочувствием виделись мы мельком раза два, существенного не добавилось, но доверие у меня к ней укрепилось.
Вдруг как-то через годок
…Капсула пленки у меня была уже готова к отправке, да не было срочности; и пути не было, попытки не удавались. Но когда в октябре 1964 свергли Хрущева! — меня припекло… Известие застало меня в Рязани. На другой день я уже был у Н. И. в Москве и спрашивал: можно ли? когда?..
Отличали всегда Наталью Ивановну — быстрота решений и счастливая рука. Неоспоримое легкое счастье сопутствовало многим ее, даже легкомысленным, начинаниям, какие я тоже наблюдал. (А может быть — не легкое счастье, а какая-то непобедимость в поведении, когда она решалась?) Так и тут, сразу подвернулся и случай: сын Леонида Андреева, живущий в Женеве, где и сестра Н. И., они знакомы, как раз гостил в Москве…
Она назначила мне приехать в Москву снова, к концу октября. К этому дню уже поговорила с Вадимом Леонидовичем. И вечером у себя в комнатушке, в коммунальной квартире, в Мало-Демидовском переулке, дала нам встретиться… Они брались увозить взрывную капсулу — все, написанное мною за 18 лет, от первых непримиримых лагерных стихотворений до «Круга»!
…Этот вечер тогда казался мне величайшим моментом всей жизни! Что грезилось еще в ссылке, что мнилось прыжком смертным и в жизни единственным… И неужели вот так просто сбывается — вся полная мечта моей жизни? И я останусь теперь — со свободными руками, осмелевший, независимый? Вся остальная жизнь будет уже легче, как бы с горки.
И дар такой принесла мне Наталья Ивановна! — Ева, как я стал ее вскоре зашифрованно называть…
Так называется четвертый, последний сборник стихов Бориса Поплавского, изданный в 1965 году, через тридцать лет после смерти автора.
Дирижабль летит по ветру, из России, из Ялты в эмиграцию, в неизвестном направлении. Так уезжал на буйволе, неизвестно куда, в Тибет или в Индию, от гражданской войны в Китае, Лао-Цзы (приблизительно V век до P. X.). Сторож у пограничного парома, Куан-Йин-Хи, попросил написать для него хотя бы несколько слов, и Лао-Цзы, не слезая с седла, написал книгу Тао Те Кинг.
333
Татищев Н. Дирижабль неизвестного направления. В кн.: Николай Татищев. В дальнюю дорогу. Книга вторая. С. 152–157.
Тао Те Кинг означает Книга (кинг) Совести (Те) и Космоса (Тао). Тао — это космос и путь неизвестного направления, но не путь дальнего следования, напротив, самого близкого — путь к собственному сердцу. И это не путь куда-то в определенное место, потому что нет ни «места», ни проложенной дороги. Как рыба не может видеть океана, ни выйти из него, так мы не можем выйти из Тао. Увидеть, ощутить, осознать Тао мы тоже не можем.
В стихах и особенно в музыке удается иногда намекнуть, каким образом наше «Я» воссоединяется с высшим Тао.
1965
Дорогой мой чиж,
Да я так и думала, что menuet не будет легким; он должен быть ядовитым, остроумным, hypocrite [334] и очень тонким grincement des dents `a travers la gentillesse [335] . Мы это делаем часто в жизни, значит нужно суметь переложить в музыку, как иногда я делаю collage нежный и обработанный и вдруг ключик сломанный, или гвоздик, или обгоревшая спичка.
Сижу в ателье и пишу тебе, я утром провожу здесь три часа и после обеда три часа. Сегодня я не поднимусь даже завтракать, Herta и Валя идут купаться и принесут по дороге мне завтрак. Сначала я спала, как бревно, теперь уже меньше сплю и рада, потому что мысли и воображение начинают возвращаться, боялась, что окончательно высохла, должно, очень устала. Работа пойдет теперь, я так надеюсь.
334
Лицемерным (фр.).
335
Скрежет зубовный под маской любезности (фр.).
«Серые краски будней» — так назвала Карская один из своих циклов примерно в 1960 году. Эти слова не несут никакой моральной, психологической или экзистенциальной нагрузки и отнюдь не говорят об унынии или печали.
Серое для Карской — это промежуточное состояние между белым и черным до их разделения, хаос, полный возможностей… Она сказала мне однажды о тумане: «Все серо, и вдруг мы видим, как появляется ветка или лист».
В своей парижской мастерской, она рассказывала мне о старом подмосковном монастыре, ставшем музеем. Там собраны иконы Андрея Рублева. Я попросил описать их.
— Они, — сказала она, слегка улыбнувшись, — почти серые.
Основное различие между Рублевым и Карской в том, что, через шесть столетий после него, она не нуждается в иконологии. Перед ней нет какого-либо совершенного образа, и она не может удовольствоваться никаким символом.
Движение, переход от одного к другому — или резкий отрыв — только это важно.
Мы часто вспоминали с Карской о других современных «непоседах», которых она хорошо знала: Анри Мишо, Тал Коат, Самюель Беккет, Жан Гренье — он так хорошо говорил о Тао, изначально неведомом пути, и о пустоте, в которой можно попытаться что-то увидеть.
Глава 3
В КРАЮ ОТЦОВ
— Вы подразумеваете, — возразил Стивен с подобием небольшого смешка, — что я приобретаю важность, оттого что принадлежу faubourg Saint Patrick [332] , в кратком наименованьи, Ирландии… А я подразумеваю… что Ирландия приобретает важность, оттого что принадлежит мне.
— Что-что принадлежит? — переспросил мистер Блум, нагибаясь, решив, что он чего-то здесь недопонял. — Извините, пожалуйста, я не расслышал конца фразы. Что имеете вы?..
Стивен, явно не в духе, повторил и, отодвинув свою кружку с кофе или Бог знает с чем, без особой вежливости добавил:
— Мы не можем сменить родину. Давайте-ка сменим тему.
332
Предместье Святого Патрика (фр.).