Перехваченные письма
Шрифт:
23 октября 1961
Твое последнее письмо, как, впрочем, и все предшествующие, очень интересно, оно доставило мне большое удовольствие. Я теперь поняла многое из того, что до сих пор мне было не совсем ясно.
Думаю, что твое решение остаться там, где ты находишься, правильно. Я не сомневаюсь в том, что тебе и здесь было бы хорошо, многое из того, с чем ты здесь мог бы встретиться, было бы тебе по душе. Но зачем же на старости лет менять жизнь, если она тебя удовлетворяет, и разлучаться с мальчиками, которые, как видно, пустили там глубокие корни.
Грустно, конечно, что нам не придется встретиться и снова познакомиться после такой продолжительной разлуки. Я очень мечтала об этой встрече и о тех разговорах, которые могли бы быть у нас с тобой при личном контакте. Не теряю надежды, что все же тебе удастся, как ты об этом писал в одном из твоих писем, приехать сюда хотя бы на короткий срок и посмотреть на наше житье-бытье.
Посетили
Как поживают маленькие внуки? Здоров ли маленький москвич Алеша? А Соня, вероятно, уже приближается к тому возрасту (от 3-х до 7-ми лет), который мне особенно близок, я ведь занимаюсь психологией детей именно этого возраста, изучением формирования их сознания и общего развития.
Из писем 1961 года
Дорогой мой Николай, спасибо тебе за интересное письмо твоей сестры, а особенно — за выдержки из твоего ответа ей! Мне кажется, что твоя умница-сестра своими письмами нарочито дает тебе повод для психической откровенности (памятуя тебя мальчиком и то в тебе, что не исчезает никогда, — психическую твою замкнутость).
Дорогой мой, получилось удивительное совпадение в том, что ты написал сестре, и что я получил (как предложение) из Восточного Берлина одновременно с твоим письмом. «В литературно-художественном Альманахе мы предполагаем регулярно публиковать стихотворения, рассказы и повести литераторов-соотечественников, проживающих за пределами СССР… Дело это может дать хороший результат: известность писателя на Родине и некоторый материальный достаток, потому что за опубликованные у нас работы мы выплачиваем гонорар».
Я принимаю «предложение» как исключительную помощь — как облегченную возможность участвовать в Общем Деле нашего отечества путем искусства, за рубежом будучи даже. Мне кажется, что ты, подумавши и взвесивши все своей душой, будешь со мной согласен, а если так, то нам надо бы поскорее встретиться. Думаю, что твои переводы «Китайская поэзия в русских стихах» найдут читателей в родных нам ритмических далях. А если не китайцы, то ты сам полон человеческого смысла бытия как художник, когда ты умен сердечно.
Думаешь ли ты о статье для Берлина? А надо бы!
Ты не принимаешь (не понимаешь) социального заказа потому, что не принимаешь новой, еще не бывшей этики в социальной революции… Для того и даны интеллигенции знания от народа (и требования от него!), чтобы интеллигент «проверил», что, куда и зачем. Это и есть «заказ» — заказ с того самого момента, когда ребенок садится за грамоту по заказу общества…
Просто и грубо говорят страдающие, обездоленные: «Княжьи дети не гниют в голоде и трущобах, для них все — хорошо, а хорошее — терпеть можно»… Ты имеешь все качества настоящего, подлинного писателя, а ни один истинный писатель «терпеть» не мог, не терпишь и ты, когда пишешь, например: «Я и сестра ненавидели эту исключительность (графство), из-за которой люди от нас шарахались…, а отца царь называл „Митя“ и на „ты“». Когда ты в своем предпоследнем письме цитировал свою неудовлетворенность бытом отца, ты был ведом творческим смыслом. Ты видел в себе иной, лучший, более справедливый смысл жизни…
С большим веселием читал я Елиньке твои остроумные эпиграммы по-французски! Я уверен, что такой способ — может быть, лучший способ воспитания рабочего класса (во всяком случае, французского), так как это действует конкретно и непосредственно.
Твоя милая Yvette нам очень понравилась, хотя мы и поняли, что она не совсем была сама собой, чуть стеснялась нас, тихонько примерялась к нам… Мне показалось, что у нее жизнь была изрядно искалечена; перемучилась она, и как женщина, и как человек вообще; и почему-то она не очень верит себе, не уверена и в жизни. Может быть, я ошибся, конечно!
Дорогой мой Николай, я виноват перед тобой только в том, кажется, что за все время нашей дружбы не принимал тебя завершенным, оконченным, стабильным. Неужели ты до сих пор не понял, что я действительно высоко ценю тебя как художника и никак не могу принять твою идеалистическую философию? Я ведь и о Толстом так думаю…
Я тебе никогда не передал бы предложение «Возрождения» о публикации в нем твоих чудных переводов китайской поэзии, если бы не твое «предисловие» к китайцам (идеологический твой подход к ним), изложенное тобой в письме… Не китайцы, а твое «предисловие», «буддийствование» твое впору читателям «Возрождения»… И не обижайся, потому что большевики глубоко правы: сегодня — «это хищные маневры американского империализма», т.е. — Ватикана. Разве ты не слышишь, какая пошлая чушь в сегодняшней «религиозной» музыке? А в живописи? А в поэзии?
Я не отдал твои стихи в «Альманах».
Не ты ли мне говорил о вопрошающих глазах советской молодежи? Конечно, стихи твои не плохи parmi les ^etres blas'es [326] , но при чем здесь «вопрошающие глаза»?
Советская молодежь отчаянно любит жизнь, земную жизнь, конечно, со всеми ее творческими возможностями. Но эти возможности ненавистны консерваторам-реакционерам, и они все делают, чтобы погасить в советских людях веру в творческую жизнь. Творческая жизнь советских людей для противоположного мира хуже смерти, хуже атомной или водородной войны…
Неужели это не всегда тебе понятно? Да ведь советской молодежи надо отстоять, спасти творческий мир и его людей! Неужели не понимаешь? «Мир ночной, непонятный и древний… Где разгадка? И что понимать? …Надо кончить бутылку… и спать»… — Даже для врагов это неправда!
Мне показалось, что ты издеваешься надо мной. Или я ничего не понимаю и пишу тебе чепуху?
326
Для искушенного читателя (фр.).
Прочитав твои замечательные стихи, полученные сегодня, я еще тревожнее думаю о тебе. Как могут вмещаться на равных правах в тебе противоположные движения души? Можно было думать, что ты был пьян, когда писал своего «Странника». Хорошо, написал, но для чего ты направил написанное в «Альманах»? Ты не был пьян, значит — нет в тебе эстетической устойчивости, нет и этической нормы… Неужели? Это страшновато…
Нынешние твои стихи очень хороши, они нужны людям.
Тороплюсь отправить тебе это письмо, чтоб предшествующее мое письмо не оставалось долго в твоем внимании.
Не насилуй себя для «Альманаха»! Неловко будет нам обоим, если твоя рука вдруг вовсе не поднимется подписать свое «верую»… Ты потерпи немножко, подумай, помучайся, если умеешь. Обнимаю тебя. Твои стихи пойдут в «Возрождении».
Дорогой Николай, я должен рассказать тебе кое-что… Я искал, конечно, еще сотрудников для «Альманаха». Был у одного, а потом, через пять дней, у другого. Первый принял меня, то есть мной предложенное, вполне дружески: пили чай, беседовали, я слушал трагический рассказ о немецких концлагерях и пр. Хозяин взял адрес Альманаха, а потом, уже к концу вечера, попросил оставить письмо от редакции Альманаха ко мне, чтоб показать одной приятельнице — возможной сотруднице. Я оставил…
Через пять дней я пошел к другому возможному сотруднику. Рассказываю ему, что и как, а в разговоре, назвав имя «первого», извиняюсь, что не могу оставить письмо, так как оставил у «первого».
«Второй» вдруг и говорит мне:
— А вы знаете, у кого оставили письмо и у кого были? — Это офицер полиции (3-е бюро, что ли?), и сын его в полиции… А не привели ль вы их за собою по пятам и ко мне на квартиру? — сказал № 2.
Вот, мой дорогой, если № 2 прав, тогда вся моя корреспонденция в Восточный Берлин люстрируется уже теперь. А если № 1 — действительно полицейский, войдя в сотрудники «Альманаха», конечно же, он легко может раскрыть и все псевдонимы, попросив прислать ему адреса парижских товарищей — «для объединения и встреч» (и мое имя было бы выдано в Париж из Восточного Берлина, как и мне имена других парижан — не псевдонимы, под которыми они писали в «Голос Родины»),
Конечно, ты не можешь подписываться одним и тем же именем. Между прочим, Гривцова сказала Елиньке, что для графа Татищева будет отведено специальное место в их журнале (ох, как я прав был, когда говорил тебе о детях «князей»!).
А с «Альманахом» подожди… Кое-что прояснится, тогда и решишься, что и как делать.
Я не перестану сожалеть, что ты большую часть своей жизни отдаешь не по призванию! Я не против того, что ты фабрикуешь свечки (главное — с рабочими!), но я, как бережливый Хозяин, вижу, как разрушают творческую ценность. (Когда-то я видел на Дине халат, подаренный твоей матерью, расшитый шелком по шелку китаянками для жен Большого Дворца императора; эти китаянки, возможно, ослепли над вышивкой этого халата, то есть отдали свои глаза, чтоб Дина могла… вытирать им на кухне свои жирные руки и возиться в курятнике; а ведь халат этот был не от меньшего искусства, чем симфонии звуков, форм, слов и красок!)… От фабрикуемых тобою свечек темно людям, а от затемненного в тебе было бы светло.
Kolb-Carri`ere
Manufacture de cierges et bougies [327]
Bourg-la-Reine, 30 novembre 1961
Общество Кольб-Карьер настоящим подтверждает, что господин Татищев Николай, проживающий в Плесси-Робенсон (деп. Сены) по ул. Пьера Броссолета, работает на нашем предприятии в качестве квалифицированного рабочего с 24 апреля 1956 г.
327
Производство свечей (фр.).