Перехваченные письма
Шрифт:
Когда отец был дома, он много читал, предоставляя Мане заниматься готовкой, стиркой, вообще всей бытовой стороной жизни. Отец нас любил, но, как он как-то сказал мне позднее, принимать решения должен кто-то один, — он предоставлял это Мане, она и занималась нашей повседневной жизнью. Отец ставил подпись в наших дневниках, но когда надо было поговорить с классным руководителем о моей учебе, в лицей ходила она. Если нам случалось пропустить занятия, отец писал оправдательные письма в лицей, тогда он говорил: «Диктуй, что надо писать».
Когда мы были маленькими, мы совершали с отцом далекие прогулки. Он возил нас на велосипеде — Степана на багажнике позади седла, меня — на раме спереди. Когда мы видели жандарма, мы быстро слезали с велосипеда. Мы часто ездили в Веррьерский лес. У отца было любимое место в этом лесу, позади сторожки лесника, с небольшим озерцом и великолепными деревьями.
Позднее я прочел в книгах, что отсутствие матери должно было обязательно сказаться на моем характере. Возможно, многие мои трудности (или робость), которые я испытывал в отрочестве и какое-то время позже, происходили от этого. Но все же я могу сказать, что чувствовал себя под надежной «защитой» отца и Мани. Строки, только что мною написанные, не создают образа ребенка, имевшего несчастное детство.
6 декабря 1943
Беттина сестра написала, что предполагает приехать сюда на время с сыном, — я ответил ей, что это ни к чему, да и Рампоны считают, что она не просидит здесь и 24 часов из-за трудностей с продовольствием.
Ирина Короткова в постоянной переписке с сестрой, которая всем довольна. Мать их уехала давно к Бете.
Ваты здесь нет, но я пришлю той серой, которую уже посылал, — она дезинфицирована.
…А я люблю деревню — и всегда хотел пожить в ней безвыездно несколько лет. Впрочем, я так и делаю в Plessis. За всю войну я один только раз видел Париж поздно вечером (без освещения), когда был в театре, — это было в этом году, а перед этим я посетил театр в 1927.
Из записей ноября 1943
Все ушли вперед, пока я спал, но где-то в стороне сумрачной, снежной, не холодной поляны на задворках уездного города выпустили нескольких зверей, и взрослый лев бросается ко мне. Закрываю глаза, замираю. Кусает (игра) палец на ноге. Игра? Я могу сесть на него… Еду. Все разбегаются. Друг ли мой этот зверь? Да. Уходит последний страх, в комнатах, в Варганове он ждет меня в передней, лежа как собака под стеной. Рассматриваю на стене моей детской мои и чужие пейзажи, очень некоторые хороши (улица, площадь, корова на улице). Я могу ездить верхом на моем новом друге, в зимний вечер въезжать в палисадник тетки Тома Сойера (я сам Том).
Жаль было, просыпаясь, расстаться надолго с этим другом, который уже понимал слова и сам кое-что говорил. Окно открыто, ночь (6 утра), на улице 2 градуса.
Маня за кофеем рассказывает свой сон. Консьержка Hichard (враждебная) смотрит ей в глаза и:
— Нечем вам гордиться, Mme, я ведь давно знаю, кто вы (Efrej — dit [281] ). Маня выдерживает ее взгляд и напряженно молится. De Bock (немка, друг) — тоже ничем не может помочь. Но молитва помогла — пронесло.
281
То есть (фр.) еврейка (транслитерация русского слова).
Ангел сна (толкует Маня) советует быть на это время осторожнее, еще удвоить осторожность. Дети прислушиваются, они уже подозревают, что живут, окруженные пожаром, но это их не тревожит, сейчас войдут на зиму в школу, а тревоги, скорей, им веселы — и гордость перед другими детьми, которые всего боятся.
Длинная ночь, раза три повторялись сны со сборами, отъездом и путешествием в вагонах в мало знакомом краю, будто в северной Манчжурии. Снег, холмы, реки. Иногда — чудный отчетливый пейзаж: поезд тихо-тихо огибает равнину, виден и путь его с рельсами, и стеклянные вагоны, как переполненные комнаты с лампой, и возделанные поля, сбоку темный канал огибает откос, иней на траве и радостная свежесть в предрассветных сумерках. Проснулся в три часа и вспомнил, что сейчас вступаю в свой сорок восьмой год.
Вечером Маня, дети и M'em'e [282] засыпали меня подарками и сюрпризами. Все это исходит от мамы, конечно. Стол заставлен пирогами и бутылками, дети играют новые пьесы на пианино, даже Рампоны надвязали мне рукава на белом светере. Тепло, печь, сладкая снедь. Carillons [283]
После безрезультатных стараний выяснить какие-то вопросы с братьями Арановичами в конце длинного коридора хорошей гостиницы, в полной ночной темноте бегу в усадьбу по аллее от Сергеевского, под обрывом, среди осин и елок, грибной сырости. На склоне построены две новые дачи, где сидят на балконе при лампе чужие люди, а на огороде, где была малина, стоят детские кровати и крепкий, стриженый двухгодовалый племянник Б. Поплавского меня как будто узнал. Пришли из дома Ика и Ирина, которые раньше меня приехали, меж тем издалека, от Некрасова или Марьина, уже давно доносится артиллерийская стрельба, не очень опасная для нашего мира.
282
Бабушка (фр.).
283
Здесь: веселый гомон (фр.).
…Пять утра, пушки на самом деле палят вокруг Plessis, гудят авионы, кровать слегка дрожит.
Я беру уроки фортепиано в Бержераке, куда езжу с отцом (раз в месяц, раз в неделю? Не помню). Мы идем два-три километра, потом садимся в автобус. В Бержераке автобус останавливается возле железнодорожного вокзала. Как-то раз полицейский — он был в кепи, наверно, муниципальная полиция — спрашивает у отца документы. Разумеется, они были подделаны, осталась только русская фамилия, еврейская — Карфункель — была удалена. Шел 1944 год.
— Вы русского происхождения?
— Да.
— Хорошая страна Россия.
— Да, — осторожно говорит отец.
Полицейский нас отпустил.
Я говорю.
— Какой хороший полицейский (у меня сильное национальное чувство по отношению к России). — Ему нравится Россия.
Отец молчит.
В другой раз, в Бержераке, садимся в автобус, толпа, крестьяне, животные, все возбуждены, автобус вот-вот отойдет. Вдруг — мертвая тишина, в воздухе повисает напряжение. В автобус входят два или три милиционера (баскские береты), проверка документов. Никогда не забуду внезапного чувства подавленности, которое возникло внутри автобуса. Это чувство, исходившее от всей массы пассажиров, которое я почувствовал, которое я чувствую и сейчас, этот страх и одновременно враждебность, тогда как меня самого больше интересовала их форма, хотя я тоже знал, что это — враги.
Отец был связан с сетью распространения газеты «Combat» [284] (потом, после войны, он будет работать в этой газете). Он хранил пачки газеты в тайнике, который считал очень надежным. Как-то родители не могли найти ненужной бумаги, чтобы растопить печь. Я сказал:
— Я знаю, где есть бумага, — и привел отца к его тайнику.
6 марта 1944
Дорогая Ида, благодарю за посылку. Я действительно «стесняюсь» посылать тебе коробки для яиц и муки, зная, что у тебя этих продуктов вряд ли много больше моего. Пока прекрати баловать нас посылками и прочим.
Борис все больше становится школьником, а осенью 42 года, на первых порах, он, по рассказам директора, плакал, когда с ним заговаривали (ни слова не понимал), хотя дома уверял, что в школе ему хорошо, так как все его боятся.
Шура с семьей живут без перемен, как и Mme Дряхлова, которую я раза два в год встречаю и знаю, что сестра ее здорова и бодра (сестры, кажется, иногда встречаются).
Комнату в Париже найти невозможно, все переполнено, и консьержки не начинают разговаривать без очень крупной взятки.
Вышла новая книга Селина под странным названием «Gignol's Band», кажется, очень хорошая (я прочел страниц 100). Я раньше недооценил этого писателя. Маня, которая не может читать Пруста (ее раздражает его эстетство, анемичность), находит, что C'eline лучше из всей той серии книг, с которой она за последние 1 1/2 года познакомилась (из литературы, конечно; из серьезного у нее на первом месте Блуа).
284
«Борьба» (фр.).