Перешагни бездну
Шрифт:
Но почему-то её взгляд наталкивался на иссушенное лицо Кривого Курширмата. Его синяя, повязанная по-турецки чалма сползла на нос. Пытливый зрачок единственного глаза уставился на Монику и даже вроде подмигивал успокоительно. Девушка не боялась басмача, но не доверяла ему. Когда он на горном перевале перехватил её, бежавшую от Кумырбека, он повел себя с ней как с почетной пленницей, уважительно. Она была всецело в его власти. Но в его обращении с ней проглядывало даже нечто подобострастное. Он ни разу не позволил ни одной вольности. Словом, ему, залезшему по уши в гниль и грязь, доставляло удовольствие разыгрывать из себя благородного покровителя. Моника немогла знать, что здесь не было и намека на благородство или великодушие, но ей не пришлось ни разу пожаловаться на Курширмата. Он сделал всё, чтобы провезти её в безопасности и с удобствами через страну, кишевшую воинственными, враждующими меж собой племенами. И он вез её как дочь эмира через горы и перевалы Дардистана в Пешавер и сдал с рук на р стеру Эбеиезеру Гиппу и мисс Гвендолен-экономке.
Но Курширмат так и не смог добиться доверия Моники. Сейчас, сколько он ни старался, но не смог задержать на себе её взгляд. Моника продолжала искать другого. И она нашла совсем близко от себя белую чалму, бронзовый лоб, карие уверенные глаза и ассиро-вавилонскую бороду Сахиба Джеляла. Вот он-то и внушал ей веру в свои силы. Она не знала, почему. С той поры, как он появился в Ханабаде в Северном Афганистане, куда её привёз из Чуян-тепа через границу страховидный Курширмзт, Моника сразу почему-то успокоилась. А ведь Сахиб Джелял всегда почтительно держался в стороне.
Но он сделал одно дело, которое преисполнило девушку искренней благодарностью. Он проник в охраняемый басмачами Курширмата караван-сарай и привел с собой двух крепких краснощеких горянок и объяснил:
— Вот Джиран, вот Замбарак, девушки с Памира. Они, Моника-ой, поедут с вами. Там, где вы, там и они, до тех пор, пока мы вас не выручим. — И совсем тихо добавил: — А меня вы не знаете. Я путешественник, здесь проездом. И обо мне ни слова.
Он вышел, не сказав больше ничего.
Девушки были ваханками. Они плохо понимали по-узбекски и по-таджикски, но оказались душевными подругами. Их ждала участь невольниц или, в лучшем случае, наложниц в гареме Живого Бога. Но они не унывали. Да и кто знает, что лучше — пасти коз и прожить жизнь среди камней, рожая и хороня детей, или нежиться на шелковых одеялах во дворце Хасанабад. Ваханкн дрожали от любопытства и боготворили Монику-ой, о которой им сказали, что она настоящая царская дочь. Их, конечно, удивляло, что Моника замкнута и раздражительна, что она недовольна судьбой и капризничает. Но такой и надлежит быть принцессе.
Девушки из Вахана Джиран и Замбарак стояли тут, тоже нарядные, насурмленные, зеленые от ужаса, рядом с Моникой, но они знали свое место и потому старались не лезть вперед и лишь почтительно оправляли что-то в наряде своей обожаемой Моники. И они, и все пришедшие с дарами на поклон не разглядели толком Живого Бога, когда он, под тихие звуки сазов, зазвучавших откуда-то из-под высоких карнизов, вступил в зал, сопровождаемый вооруженными саблями наголо кавасами в высоченных тюрбанах. Верные мюриды шли толпой, и Ага Хан, невысокий, с невзрачным лицом человечек, почти затерялся среди них.
Все паломники в зале пали ниц, кроме Моники. Её пронизал стыд.Она боялась привлечь к себе внимание и лишь покрепче закуталась в прозрачные шали.
К тому же ей захотелось смеяться. На неё напал хохотун при виде Живого Бога, и она, неприлично прыснув в руку, отчаянно сдерживала смех и все более краснела. Живой Бог! Боже ты мой! Да старичок, чуянтепинский чайханщик Кадыр-бобо, вечно воровато поглядывающий из-за помятого, прозеленевшего самовара и отпускающий вольные шуточки прибегающим за осьмушкой чая девушкам, гораздо внушительнее и представительнее заморыша Живого Бога.
Не прониклась Моника почтением к Ага Хану и тогда, когда громовой голос провозгласил:
— Я был, я есть. И нет мне конца. Я — отражение мирового разума. Я — «натик» — совершенство! Я — пророк говорящий! Я выше Моисея, выше Иисуса, выше Мухаммеда! Я господствую над всеми тварями и делами! Все смертные — под тенью моего «я»!
Эхом отдавались в вышине зала слова, многократно повторялись.
Посланцы исмаилитов слушали, но не вникали в смысл слов.
Бедная Моника тоже не пыталась понять. Она чувствовала себя одинокой, бесстыдно оголенной, несчастной, и ей снова захотелось плакать. Она вдруг представила себя наедине с Живым Богом, маленьким, плюгавым, и физически ощутила прикосновение коричневых, скользких пальцев к своим обнаженным плечам. Она вздрогнула и похолодела. Девушка выросла в кишлаке, среди людей простых, даже грубых нравов и была не так уж наивна... Зная, зачем её выставили напоказ здесь, на глазах Живого Бога, у которого в хасанабадском серале томились сотни самых красивых женщин и девушек Азии, Моника поежилась не от струи свежего воздуха, хлынувшего из гигантских окон, высотой в чинар, а от брезгливости.
— Я велик, — отдавалось в уходящем ввысь потолке, — я проявляюсь в разных образах. Я осчастливлю тех, кто мне верит, кто ходит под моим повелением...
«Не верю! Не верю! Не хочу ходить под тобой!» — возмутилась Моника и в ужасе зажала рот ладошкой.
Но никто не обернулся, никто не посмотрел на неё, потому что ей лишь показалось, что она кричит. Её губы безмолвно шевелились.
Один Ага Хан смотрел на неё, и в его ленивом, невзрачном, истощённом лице проснулся интерес. Оно даже оживилось. Он отвёл взгляд от нефритовой вазы и теперь с нескрываемым любопытством скользил черными бусинками глаз по золотым косам Моники, её рукам, фигурке. Знаток женщин, Живой Бог даже шевельнул своими оттопыренными губами, плотоядно чмокнув от удольствия. Нет, памирские девушки, стоявшие рядом с этим чудом красоты, ничуть не привлекли его внимания. Такие ему порядком приелись. Моника под его пристальным, ищущим взглядом ещё больше покраснела. Слезы выступили на её глазах, и она в панике пыталась найти Сахиба Джеляла, но ничего не видела, кроме склоненных в поклоне спин.
— Я причиняю счастье и несчастье, — бубнил голос.
«Вот что значит несчастье! — думала Моника. — Какая я несчастная».
— Никто не смеет жить дольше положенного мною срока. Если я пожелаю — я отошлю человека в другой мир! О мои последователи, скрывайте от нечестивых, что предписываю я вам, и не доводите до ушей тех, которые чураются откровения — христиан, мусульман, поклонников идолов, они недостойны знать природу моего учения. Вы, лишь вы,— исмаилиты, избранная часть человечества, — вы живете через переселение душ. Все остальные — фантомы небытия, обреченные на исчезновение.