Перешагни бездну
Шрифт:
Ага Хан чуть пожал плечами.
Курширмат не успел ответить. Синяя турецкая чалма мелькнула в толпе прислужников. Топот и шарканье ног затихли.
Вроде ничего и не произошло. Ровным негромким голосом Ага Хан продолжал:
— Миллионы исмаилитов кладут к нашим ногам деньги, дары, жен и дочерей, свои жизни. Идут к нам с открытым сердцем из Туркестана, Сирии, Персии, Афганистана, Африки. У нас есть приверженцы в Америке, в Англии, в любимой Франции, ревнители и помощники. Когда они не находят нас в нашем Хасанабаде, они приезжают к нам в пленительную Францию и ищут нас в Марселе, Ницце, Каннах, в рае земном. Они переводят деньги в банк, много денег, и даже не пишут имен своих. Такова их вера в нас и наше предназначение. Бессчетны наши средства и могущество. По случаю дня рождения наши поклонники на Востоке и Западе преподнесли нам девяносто девять фунтов золота высокой пробы, ровно столько, сколько мы весим. Слыхали ли вы что-либо подобное?
Видимо, Ага Хан нашел в этом нечто забавное, потому что даже в самых дальних углах зала услышали тихое самодовольное его хихиканье. Но он тут же спохватился.
— Вы видите, и друзей и золота у нас предостаточно. Нам остается собирать силы. А силы наши неизмеримы. К нам обращаются взоры всех, кто не терпит Советской власти. Нам помогут. Вчера со мной разговаривали почтенные панисламисты из Баку, азербайджанцы. Они готовы! Ко мне приходили туркмены. Они готовы! Белые царские генералы ждут во Франции и других странах Европы нашего знака, чтобы начать войну с Россией. Да, вся неисчислимая англо-индий-ская армия с ружьями, пулеметами, пушками, аэропланами готова вторгнуться в Советский Туркестан. Кто сомневается?
Последние слова он выговаривал с трудом. Он явно устал. Ему надоели гости, ему все опротивело. Взгляд его упал на Монику
И на лице его появилась добрая, совсем не свойственная его обычному равнодушному выражению улыбка. Он обрадовался новой теме:
— Перед вами девушка. Прекрасная пери — дар свыше. Она шахская дочь. И она нашей веры. Дочери исмаилитов всегда отличались красотой и государственными способностями. Кто не помнит прославленную в Индии царицу Реззаийе, которая мудро правила миллионами подданных? Историк Мирхадж-уд-дин описывает Реззаийе великой государыней, проницательной, справедливой, покровительницей ученых, творящей правосудие, заботящейся о своих подданных, обладающей военным талантом, наделенной всеми качествами правителя. Скажи, девушка, — обратился он к Монике, — ты хочешь стать Реззаийей государства Бадахшан? И не дожидаясь ответа, Ага Хан продолжал:
— Судьба сделала так, что принцесса Моника к тому же дочь француженки. Франция любит Монику! Я отвезу девушку во Францию. Французы ей помогут укрепить могущество нашего Исмаилитского государства. Приветствуйте же шахскую дочь Монику — вашего посланца в западные страны.
Он похлопал в свои сухие ладошки и вызвал за столом всплески аплодисментов. Он на что-то намекал. Быть может, он хотел показать, что эмир Сеид Алимхан напрасно пренебрегает дружбой с ним — могущественным Живым Богом. Он знал, что каждое его слово дойдет до Кала-и-Фатту. Он тут же совсем по-европей-ски поднял бокал и провозгласил тост за новое Исмаилитское государство.
— В древности неприступная крепость исмаилитов Аламут явила, вместе с неугасимым пламенем веры, копье, меч, кинжал, железную плеть и венец. Да воспрянет Аламут и ассасины в Бадахшане. Пусть трепещут враги исмаилитов!
Он поставил на стол бокал, даже не пригубив вина, повернулся и, увлекая за собой Монику и приближенных, мелкими шажками засеменил из столовой.
Если Ага Хан хотел произвести впечатление, то достиг этого. Он держался властно и надменно, как и подобает Живому Богу. Вся личность его источала святость и благость. Паломники не замечали более ни его небольшого роста, ни невзрачности, ни тщедушного телосложения. Не мешали величию ни мелкость черт лица, ни чрезмерная смуглость, переходящая в черноту, ни подергивающаяся в тике левая щека, ни стеснительные попытки скршь от любопытных взглядов нервозное трясение рук.
Никто не посмел, да и просто не мог думать нехорошо о внешности Ага Хана. Ведь он Живой Бог, немыслимый, непостижимый, всемогущий.
Он ушел и оставил гостей очарованными, трепещущими. Им довелось видеть воочию сегодня уже второй раз свое божество и слышать божественные речи, хотя смысл их так и остался для многих неясным. Недоумевающие исмаилиты тупо переглядывались. Никто не захотел заговорить первым. Непривычность обстановки, странная путаная речь их духовного главы вызвали смятение в умах.
Но голод взял свое. Суетливо толкая друг друга локтями, гости повернулись к столу. Ослепительно белые скатерти, нарезанное фигурными ломтиками мясо, целиком запеченные в тесте фазаны, тропические фрукты, невиданные рыбы, горы пилава, деканские чаппати, жареные кеклики, целиком зажаренные туши горных муфлонов, горы редких овощей вызывали судорожные спазмы в горле и обильную слюну. Неслыханное изобилие, поражающая зрение сервировка стола, изощренная кухня ошеломляли.
Один Ахмад Сайд Шо, пир бадахшанский, все еще колебался:
— У нас и собаки стоя не едят,— бунтовал он, борясь с искушениями, которыми был полон стол.
— А не подали ли нам свинину? — возмутился появившийся откуда-то вновь у стола Курширмат, но сразу же сник. Он очень хотел есть.
— А вино! Вино противопоказано,— оживился старичок дарвазец Юсуф Шо, и рука его потянулась к коньяку.
Сахиб Джелял пододвинул к нему бутылку и мрачно возгласил тоном проповедника:
— Он устроил пир такой, что небо от стыда возопило. Истинно щедр хозяин наш. Но если пораскинуть умом, для Живого Бога гостеприимство ничтожно. Не вижу на столе жаренного с луком носорога! Нет здесь и шашлыка из морского кита, проглотившего пророка Иону! Но зато прав господин Курширмат. Смотрите, будучи правоверным мусульманином, с аппетитом он поглощает жаркое из запретной кабанятины. А вы, господин Юсуф Шо, опьяняете себя запрещенным самим Мухаммедом спиртом, выжатым из винограда. Что ж! Скрывать свои верования! Выдавать себя при мусульманах за мусульман, при христианах за христиан, при идолопоклонниках за язычников! Ненавидеть мусульман и носить мусульманские имена! Смеяться над обычаями буддистов и есть свинину. Проклинать инглизов и пить их коньяк. Все дозволено! Остается насыщать утробы и молитвами снимать скверну, которой вы опоганите себя за угощением в доме Живого Бога.
Но никто не принимал всерьез его слов. Отбросили все запреты, пили и ели жадно, с удовольствием. И каждый раз, когда вежливые ловкие слуги приносили новые блюда, всем этим горным князькам и шейхам, не видевшим до сих пор ничего, кроме камней, ледяных перевалов, скотных пастбищ, мерещилось, что над сервированным хрусталем и золоченой посудой столом парит под расписным золоченым потолком благостный червонного золота образ Живого Бога. Там и впрямь были вылеплены какие-то не то божественные, не то сатанинские лики. И все позолоченные...