Перешагни бездну

Шевердин Михаил Иванович

Он забыл, зачем пригласил сюда, во Дворик Тайн, своего быв­шего визиря, совсем забыл, что мулла Ибадулла снова и снова ему твердил, что надо вызнать истинные настроения этого возник­шего из небытия странного человека.

Вновь эмир чувствовал себя школяром, слабым, беспомощным, таким, каким себя чувствует рядовой мюрид в присутствии своего наставника пира, трупом в руках мурдашуя.

И вместо того чтобы спрашивать, Сеид Алимхан многословно расписывал деятельность Бухарского центра: где, в каком селении Туркестана, на какой улице, в какой махалле, в какой мечети есть у него верные люди и что они делают. Главная цель эмира бы­ла —

занятие должностей в исполкомах и комиссариатах «почтен­ными» улемами, своими большими чиновниками.

А Сахиб слушал снисходительно, но внимательно, приопустив тяжелые веки и поглаживая великолепную, всю в завитках асси­рийскую бороду. То ли ему прискучило многословие Сеида Алим-хана, но он вдруг резко спросил:

— Вы читали вот это?

— Чего?.. Чего?..— и эмир уставился на листок бумаги, который протягивал ему Сахиб.— Я самый слабый из рабов исла­ма... Читать?.. Почему читать... Глазная боль... читать ничего не могу...

— Это обращение к мусульманам, к населению Туркестана. Тут стоит подпись эмира Сеида Мир Алимхана, халифа всех му­сульман, ваша подпись, ваша печать. А вы знаете, что тут напи­тано? Знаете, что написали люди большой грамотности, как вы их называли, и государственного опыта? Такую чушь и бред они написали от вашего имени и от имени центра.

Щёки, лоб, губы эмира полиловели от напряжения. Он начи­нал понимать. Он заговорил возбужденно и капризно:

— Знаю, что хотят... Что писать... Глубокомысленные... Пони­мают в своих писаниях... Народ тёмен, чернь тупа... Тонкости излишни... Плов с курочкой не стоит давать... Вкус не поймут... Давать грубую... жратву... Грубая мысль грубым мозгам... Запу­гать страхом божьим... темных людей... Гнев аллаха! Тимур — был умный... Больше страха... Тимур... Минареты из живых лю­дей... все кругом трепетали... И у нас запугать... Чтобы побоялись шагнуть через порог сельского Совета... Вот... Не смели б смот­реть на красный флаг.

Бумажка все еще трепетала перед самым лицом эмира, хоть он своей пухлой ладошкой отстранял ее. Сахиб Джелял упорство­вал. Пришлось Сеиду Алимхану взять листок, исписанный калли­графическим почерком. Эмир покачал головой. Он узнал свою большую печать.

— Ну и что? В чем дело? — бормотал он, пробегая глазами текст.

Глаза у него болели совсем уж не так, чтобы он не мог читать:

— Разве неправильно? Тут все правильно... «Все племена и на­ции при благословенном эмире спокойно и счастливо жили, сво­бодно и счастливо исповедуя ислам»...— читал он вслух воззва­ние.— Хорошее правление... Справедливость... Эмир Бухары из мангытов... Музаффару... отцу Ахад хана свойственна... Столпы законности... были...

— Законность? — думал вслух Сахиб. — Бухарская закон­ность — бесстыдная плясунья в непотребном притоне...

— Танцовщица?.. О...— обрадовался Алимхан. — Из Египта приехала аравитянка... Танец живота... Кожа — атлас... Совсем на­гая... наши придворные старцы рты разинули...

— Вы отлично поняли, о чем я...— продолжал Сахиб Джелял.— Законность вы превращаете в проститутку, подобно той танцовщи­це... Вы тогда подписали фетву — выдать из вашей казны егип­тянке, даже не прикрывающей стыд, полпуда золота. Нагая законность! Бухарская законность!.. Это ваше воззвание — предел вашей законности — мне тайком вручил чайханщик в Байсуне... Эдакий смахивающий на мелкого воришку прокуренный анашист... Видно, и у меня внешность заговорщика, если такой мерзавец меня принимает за своего.

— Э, — забормотал эмир, — сыграем в шаш-беш. — Он не любил неприятных разговоров и принялся расставлять, громко стуча, шашки на доске.

— Там же в Байсуне народ рассказывал про тридцать два джихада эмира Музаффара в Гиссаре, про убийство тысяч пра­воверных мусульман таджиков в кугистанских селениях... Три­дцать два джихада, это не тридцать два «гиргиле» голой «закон­ности»— танцовщицы из Египта, пред глазами эмира...

— Джихад... Необходимость... Задиристые, непокорные кугистанцы... наказаны смертью...

— Раны на спине коня — наследство потомкам. Музаффарские беки-полковод-цы из голов кугистанцев складывали минареты, а женщин и стариков в пустынных местах морили голодом и жаждой до смерти. Девушек и юношей продавали на базарах в рабство. Законность! Память народа жива. Когда люди слушают воззва­ние Бухарского центра с вашей подписью, с вашей большой пе­чатью, они сравнивают прошлое и настоящее. Они слышат ваши призывы восстановить благословенный эмират и вспоминают про хлебные бунты в девятисотом году в Келифе, в девятьсот пер­вом — в Денау, в девятьсот втором — в Кургантюбе, в девятьсот третьем в... По-видимому, в восторге от вашей законности право­верные предавали ваших беков и чиновников мучительной казни у порога в соборные мечети.

Эмир запротестовал:

— Вспомнить старое... Неприятно... Зачем?

— А в тринадцатом году, когда восстания сотрясали трон, кто писал в Ташкент генерал-губернатору, кто плакал — посы­лайте русских солдат, спасайте! Мятежники были мусульмане, а солдаты неверные... Законность! Голая, без стыда и совести! И вы думаете, народ забыл?

— Вы... вы... Сахиб, опять... Как тогда... Вы тогда бросили меня... Испугались... Бежали...

— Вы же не слушали советов. Вы, государь, не хуже других. Министры, улемы, беки, мирзы, чиновники заодно с вами... Бек— однокашник эмира, а полицмейстер — брат. Визирь — разврат­ный и грязный — наперсник, казий — взяточник и дармоед, казикалан — сводник, торговец женским телом, начальник горо­да — разбойник и покровитель воров. Вот она, голопузая закон­ность. Кривляется и вертит бедрами. О законности и благоденст­вии пишете вы, эмир, в своем воззвании. Прошлое призываете вернуть. В Бухарском эмирате не имелось даже своего хлеба... С каким трудом удалось в двенадцатом году уговорить вас за­купить в России три миллиона пудов зерна, а ещё через два го­да еще два миллиона. Иначе все мусульмане, ваши подданные, погибли бы. Да и так сколько перемерло с голода... Многие се­ления сделались жилищем сов, поля поросли вер-блюжьей колюч­кой. Вы думаете, народ ничего не помнит?

— Всегда... учат плетьми... бить... заставлять работать... При­нуждать... Всегда. Мой ход!

Он выбросил кости и передвинул шашку.

— Помните, — проговорил мрачно Сахиб Джелял, подбросив на ладони кости, — садовник, посадивший терновник,— не соберет винограда.

Лицо Алимхана исказилось. Все признаки говорили, что еще немного, и эмиром завладеет приступ гнева.

Но Сахибу Джелялу не оставалось другого выхода. Высокое дерево буря сильнее раскачивает. Шаш-беш! Или — или! Кости лягут счастливо, и он выиграет, или... просчет. В игре ставка — голова в хурджуне с кровью. Сахиб предпочел бы партию в шах­маты, но эмир ленив мыслью. Он отдает предпочтение игре в нар­ды, здесь больше случайностей судьбы.