Перешагни бездну

Шевердин Михаил Иванович

— Вы сразу сделались... женой эмира?

— Он накинулся на меня как животное... зверь-насильник. Но потом...— В ее тоне прозвучали хвастливые нотки: — У меня красивое тело. И он не мог оставить меня. Потом, мой бог, я из хорошей семьи. Он не посмел обращаться со мной как с невольницей. Он объявил меня своей женой. Я законная жена эмира. — Француженка яростно вырвала девочку из рук комэска «три» и судорожно прижала к груди.— Моя Меника — царская дочь, шахзода, как у них называется. Настоящая, черт возьми, прин­цесса. Законная дочь властелина Бухары! О! Вам требуются доказательства? Нате! Мой царственный супруг прислал в гарем с главным евнухом для новорожденной мусульманский молитвенник. Вот! Смотрите. Тут печать и подпись самого Сеида Алимхана, моего мужа.

Она извлекла из бисерного ридикюля и протянула комиссару изящный томик в дорогом зеленой кожи переплете с изображением белой змеи в золотой короне. Но комиссар смотрел не столько па печати и подпись, сколько на удивительно изящные пальчики с алыми наманикюренными ногтями, которые выглядели удивительно неуместно на грубо отесанных досках убогого столика.

— Странно,— наконец сказал комиссар.— Французские вол­шебные сказки.— Он раскрыл книжку и полистал ее.— А-а! Да это только переплет. Тут никаких сказок. Это же «Хафтияк».

— Что? — спросила Люси.

— Ну, коран. Мусульманское священное писание. Сокращен­ный, так сказать, вариант для странствующих и путешествующих. Отличный рукописный экземпляр. Отличный почерк «куфи». А вплели хафтияк в переплет от сказок. Эге! — вдруг перебил он себя.— Это что? Тут кто-то в порядке самодеятельности вклеил ли­сты, гм-гм. И не священные тексты совсем. Любопытная начинка в «Белой змее». Мадемуазель, вы не дадите посмотреть? Какие-то названия топографических пунктов... даты, схемы марш: вам верну.

— О нет! Прошу вас. Это же метрика Моники, так сказать могу.

— И все же я вас попрошу.— И он положил книгу поверх кипы бумаг.

— Умоляю! — Люси вцепилась в книгу.

— Чего это она взъярилась? — удивился Осип Гальченко.

— Чего? А то, что она тебя придушит в постели,— загремел голос со стороны двери. В комнату шагнул комполка. Он так же был усат и здоров, как Гальченко, так же росл и крепок.— Вы тут так кричите! Вот я и зашел. Да, да, все слышал. Здравствуйте, мадам! — Он громко зазвенел шпорами, щелкнул галантно каблу­ками.— Яблочко-то сладкое, а гнильца-то горькая. Не подумав, берешь, Гальченко, жену. Да ты постой, Гальченко! А ты вообще не женат?

— Откуда? Да когда меня забрали в армию воевать с германом, папаня меня, возвратясь по чистой, по голому месту, откуда ноги растут... — Он поперхнулся и стыдливо прикрыл рот ладонью, по­глядывая на безмятежное личико Люси.— Словом, ремнем еще учил. Ну, а там потом мобилизация, и с четырнадцатого, вот уже семь лет, без роздыху воюю. Какая там жена!

—Да, я есть жена,— прощебетала француженка.— Он есть мой муж.

Когда они ушли, книги с белой змеей на столе не оказалось. О ней вспомнил комиссар вечером. Но комэск «три» со своим новым семейством уже уехал в поезде в Самарканд.

АФТОБРУИ

Быки и ослы, несущие свою ношу,

лучше людей, притесняющих себе подобных.

Саади

Поражала в Мирза Джалале, человеке, настроенном скепти­чески ко всему в сем подлунном мире, склонность к самым неле­пым суевериям. Он страстно отвергал малейшие упреки в этом, негодовал: «Верят в приметы глупцы или негодяи». Но сам верил в приметы и во многом усматривал в них некие предзнаменования. Особенно он верил в игральные кости — кумар. На деньги он не играл. Но при удобном и неудобном случае извлекал из шелкового мешочка две арабские игральные кости и, встряхнув их на ладони, бросал перед собой. Мирза Джалал очень переживал, когда выпадало «два» или «три». Облегченно вздыхал при цифрах «десять», «одиннадцать» и просто ликовал, если выходило «двенадцать».

И сейчас Мирза Джалал Файзов возликовал, выбросив на дастархан дюжину. Он даже схватил домуллу за руку и воскликнул:

— Все идет хорошо! Говорил я: Афтобруи — хорошее место. Он вскинул свою живописную голову в огромной белой чалме и преисполнился важности и достоинства, чем поверг в трепет Мансура — хозяина михманханы, маленького вертлявого бородача, увивавшегося с утра вокруг гостей. Тот искренне преклонялся пе­ред столь важным, столь умным и хорошо одетым своим город­ским племянником, ученым мужем Мирза Джалалом Файзовым. Шо Мансур чармсоз — кожемяка, хоть и считался в кишлаке Афтобрун чуть ли не богатеем, потому что владел мастерством выделывать кожи, не знал грамоты, вечно робел, ходил, забавно подпрыгивая, в латаных-перелатанных бязевых штанах, подпоясывался сатиновым бельбагом. Он верил каждому слову племянника-горожанина и, едва тот заговаривал, вскакивал и стоял, почти­тельно прижав к животу загрубевшие, растрескавшиеся от дубиль­ных специй в изнурительном труде руки.

Гостям он несказанно обрадовался. Редко кто ездит по оврингам Афтобруи и еще реже по заглядывает в чистенькую, обма­занную светло-серым алебастром михманхану Шо Мансура.

Довольный хорошей приметой, Мирза Джалал поучал хозяина:

— Невежды слепо верит в знамения. Сколько больших, важных дел не совершается из-за единицы или двойки на игральных кос­тяшках. А сколько людей страдают от приступа сердечной боли из-за переползшего тропинжу жуха или при виде чёрной кошки, мяукающей на дувале. И такая ерунда решает порой судьбы лю­дей.