Перешагни бездну

Шевердин Михаил Иванович

Аюб Тилла так и не стронулся с места. Кумырбек искоса гля­нул на угольщика, и тогда тот твердо сказал:

— Свадьбе не бывать. Тою и угощению свадебному не бывать. Джаббар-Бык не поедет за рисом.

— Свадьбе не быть. Не нужно свадьбы, — робко протянул Юнус-кары в смертельном страхе. Его до смешного белое лицо, если сравнивать с черными лицами Кумырбека и Аюба Тилла вдруг порозовело. — И фатихе не бывать.

Лесорубы-угольщики негодовали. Девушка Моника-ой не принадлежала к их чуянтепинскому роду-племени. Она пришлая. Она из Бухары. Чуянтепинцы не знали ни ее мать, ни отца. По смут­ным слухам, она родилась в бухарском дворце. Говорят даже, что отцом ей приходится сам эмир.

Но девушка выросла в их кишлаке.

Монику-ой вырастила семья чуянтепинского лесоруба-углежога Аюба Тилла Ходжа Колды Задэ. Девушку все углежоги почитали родной дочерью. Ее нежная красота, необыкновенные, отливающие золотом волосы, розово-белое лицо порождали сопоставления с волшебными обра­зами старинных сказок, героини которых наделялись неизменно Зо­лотыми косами и небесными глазами.

Угольщики любили Монику-ой. Суровые, дикие, они с нена­вистью поглядывали на Кумырбека. Никто еще не решался, кроме Аюба, громко сказать «нет!». Но про себя многие твердили: «На­силие!», «Насилие!»

Юнус-кары побледнел и как-то посерел. Он смотрел на черного, волосатого, всего в рытвинах морщин Кумырбека и бормотал:

— Где ослу знать цену сладости.

Кары Юнус яростно, всем существом завидовал Кумырбеку. Больше того, с минуты, когда сегодня девушка появилась в дверях хижины углежогов и подставила солнцу и ветру горных вершин нежное, изнуренное долгим заключением, но такое неземное, пре­красное лицо, кары Юнус почувствовал боль в сердце. Он вдруг вытянул из ножен уратюбинскон стали нож и попробовал его пальцем. Но, подняв глаза, он встретил пристальный, остановив­шийся взгляд Кумырбека, засуетился, закашлялся и сунул нож обратно. Руки у Юнуса-кары прыгали. Да, увидев тигра, шакал разрисовывает себя полосками. Юноша, обратив лицо к далекой розовой горе, простонал:

— Не человек, выкидыш!

— Куда конь, туда и навозный жук! Хорошо! — заорал Кумыр­бек и... ударил Юнуса-кары. Его прорвало. Одним прыжком ов настиг Юнуса-кары и принялся с силой наносить удары камчой. Он бил яростно, неистово, топтал слетевшую с головы юноши бе­лую чалму.

Аюб Тилла подскочил и оттолкнул курбаши так, что он не удержался на ногах.

Лежа, приподнявшись на локтях, курбаши озирался. Он смот­рел на понурившегося Аюба Тилла. Угольщик устрашился своего поступка. Он не понимал, какая сила заставила его поднять руку на своего хозяина и благодетеля, великого датхо, свирепого гла­варя.

И Кумырбек увидел, что ему нечего бояться угольщика.

— Эй вы, углежоги-лесорубы, — начал он надменно. — Вы ме­ня знаете. Я ваш благодетель, я ваш отец, я ваш дядя родной. Я вершу дела с именем аллаха на устах и с мечом в руке. А по­чему? Вы, народ кухистанский, получили при разделе мира от всемилостивого аллаха что? Камни и лед... лёд и камни вы полу­чили. И ничего более. И аллах всеведающий сам знал и сожалел о вас, кухистанцах. Хорошо! А тут ещё поднялся с места пророк Исмаил и сказал у престола аллаха: «Что я скажу тем, кто вый­дет из моих чресел, когда они спросят: «Эй, отец наш Исмаил, дай нам хлеба»? А хлеба то у меня нет. Одни камни да лед». И возвестил аллах: «Эй, Исмаил, ничего, кроме камня и льда, у меня не осталось. Все раздал уже людям из тех земель, что были. Но есть у меня в сундуке вот этот меч и вот эта хитрость. Дай своим сыновьям и внукам меч и хитрость. Пусть мечом и хит­ростью ищут и находят. А я закрою глаза и заткну уши. Я не увижу насилия и не услышу крика жертв, а твои потомки пусть берут в мире то, что могут взять мечом и хитростью и чего я сам не смог им дать своей рукой». Так сказал аллах пророку Исмаилу. Что же осталось делать вам, сынам Исмаила, вам, углежоги и лесорубы, когда сам аллах отвернул свое лицо от вас. Эй, те, кто хочет, грызите камни. Эй, кто не хочет иметь дело с камнями, да проявит мужскую силу и идет за мной, ващим дядей и отцом. Хо­рошо! Ну и коротка у вас память! Забыли вы, как повел я вас, нищих, голодных,

в долины Рескема. Захватывали вы нагарских девушек и юношей и продавали киргизам Яркента за золото. Оста­навливали у Леха караваны купцов и забирали шелка, опиум, жемчуг. Забыли? И кто из вас посмеет сказать, что я хоть раз обманул кого-либо, наказал не за дело, обделил при разделе до­бычи, а? Сколько лет вы были со мной? И вы и ваши дети были одеты, обуты и сыты, с набитым пищей брюхом. Вас давно я не звал. Теперь вы видите: дела мусульман из-за безбожных колхозов плохи. Сегодня настал час снова идти всем со мной. Хотите — не идите. Дело ваше. Но помните меня тогда. Я повелитель перева­лов и вершин, сам датхо Кумырбек. Вы прилепились ко мне кровью. Кровь! Одна кровь разорвет наши узы. Берегитесь, угле­жоги и лесорубы! Хорошо!

Кумырбек видел, что аскеры колеблются. Они вырастили де­вушку в своем кишлаке. Оки считали девушку своей. Они жалели её за несчастную её участь. Они смотрели на нее почти как на родную дочь. Суровые, непреклонные, дикие, они не терпели несправедливости.

Но из-за девушки ссориться со своим отцом-благодетелем, со своим господином начальником...

— Взять Аюба, — приказал Кумырбек. — Я из тебя, углежога, угля нажгу! И из него, из книжной душонки. Взять их, взять мер­завцев, безбожников... На своего отца руку поднять! На своего датхо, поставленного над их головами именем пророка. Да я их!.. Аюб Тилла и Юнус-кары без сопротивления дали связать себя. Аюб Тилла бормотал:

— Безгрешная голова до виселицы дойдет, а на виселицу не пойдет!

Их отвели в шалаш, на край поляны над пропастью. Шалаш стоял здесь испокон веку. Здесь зимовали угольщики.

У входа поставили двух аскеров с саблями наголо.

Мимо шалаша взад-вперед шагал Кумырбек. Носком сапога он отшвыривал камешки, веточки и яростно бормотал:

— Мятеж! Нарушение порядка! Хор-рошо! Повесить! В костер бросить!

Останавливался у шалаша, склонял лицо к темной дыре, заме­нявшей дверь, и сипел:

— Я и без фатихи женюсь. Отосплю с ней ночь. Вот и жена. И тоя-угощения не надо. Вот. А вас сожгу. Я с Моникой играть буду, забавляться, а вы, болваны, из ямы, поджариваясь, смотрите. Заступники! Смотрите! Завидуйте! В огне углей жарьтесь, а я в пламени ее прелестей расцвету. Собаки! Хорошо!

Кричать Кумырбек кричал, но разные мысли тревожили его не на шутку. Он вообще не очень-то любил раздумывать. Раньше, в минувшие дня басмаческих набегов, разве он вздумал бы цере­мониться с непокорными? Пристрелил бы — и все. Сейчас в про­тесте Аюба Тилла и тем более молокососа Юнуса-кары он усмот­рел гораздо худшее, чем просто попытку вступиться за девушку. Неповиновение! Бунт!

Что он, Кумырбек, хотел совершить беззаконие, было ему по­нятно. Он сам себе удивлялся. Еще час тому назад он и не думал ни о какой свадьбе. Девчонка его не интересовала. Он выполнял поручение эмира, который повелел для каких-то там его замыслов выкрасть девушку и привезти за границу в целости и сохранности. Поручение вполне устраивало Кумырбека. Он и проделал все стремительно. Успел ворваться в спящее селение, вырвать из-под носа местных властей девушку. Кого-то побил, а может быть, и убил в кишлаке, говорят, даже родному дядюшке ишану чуянтепинскому Зухуру в ночной неразберихе влетело. Умчал Кумырбек добычу в горы, даже не посмотрев на нее тогда.

Лишь сегодня Кумырбек разглядел Монику-ой на пороге хи­жины, и она поразила его воображение. Его меньше всего беспокоила возможная кара за насилие. Он привык к безнаказанности, действовал по воле своих побуждений, инстинктов. Никому никог­да не подчинялся, не обуздывал своих желаний. Какое дело ему до эмира и его замыслов.

— Эй вы, лодыри! Разжигайте угли! — приказал он.

А сам ходил возле шалаша, сыпал проклятия, издавал возгла­сы звериного торжества и даже не смотрел на своих аскеров, по­мрачневших, молчаливых.