Переворот (сборник)
Шрифт:
19… Август. Москва
Капитан милиции Андрей Суриков вернулся из отпуска.
Месяц, беззаботно и весело проведенный в деревне Поповка Чеховского района Московской области, в стороне от железной дороги и магазинов государственной торговли, пролетел как один день — солнечный, ясный, полный деревенского свежего воздуха, вкусной воды и простора полей. Может быть, именно поэтому Суриков, едва войдя в кабинет, застопорился на пороге, увидев убожество, на которое раньше не обращал внимания. Само название «кабинет», почерпнутое из лексикона высокого стиля, никак не подходило к закутку, где все свободное пространство занимали два стола, два сейфа и один общий на двоих шкаф для бумаг. Здесь пахло табачным дымом, хотя оба обитателя комнаты уже год не курили. И все же дух холодного застарелого никотина густо пропитал воздух, занавески на окнах, бумаги, лежавшие на столе и в сейфе. От всего этого Суриков отвык, и знакомая обстановка рабочего места показалась ему унылой и убогой.
Бросаясь в будни, как в холодную воду, Суриков проник в узкую щель между сейфом и столом, сел на стул, размышляя, как удобнее поменять лист грязно-зеленой бумаги, покрывавший столешницу, но поменять так, чтобы не поднять тучу пыли. В это время дверь открылась и в комнату протиснулся напарник Сурикова капитан Ермолаев. Крепко сбитый, с могучей бычьей шеей, почти квадратный, он перекрыл своей фигурой дверной проем сверху донизу. Не подходя к столу, бросил на него пластиковую папку с застежкой молнией и сказал, будто подал команду:
— Суриков, к шефу! Быстро!
— Ты даешь, Виталик, — откликнулся Суриков удивленно. — Ни привета, ни дружеских рукопожатий. Что, теперь у нас так принято? А может, тебя повысили или меня сняли?
— Разве мы не виделись? — спросил Ермолаев с видом человека, который свалился со стула. — Ты это серьезно? Тогда извини, я замотался. На мне висит ограбление инкассатора. Сам понимаешь. Ладно, здравствуй.
Ермолаев опустился на свой стул и стал накручивать диск телефона.
Суриков вернулся через полчаса. Вошел, увидел Ермолаева, который что-то азартно писал, согнувшись над столом, насколько ему позволяла фигура штангиста.
— Привет, Виталик! — бросил Суриков с порога и стал пробираться на свое место.
— Мы уже здоровались, — сообщил Ермолаев, не отрывая головы от бумаг.
— Серьезно? Тогда извини. На мне висит два неопознанных. Сам понимаешь.
Оба рассмеялись. Один не без горечи, второй — не без злорадства. И тут же погрузились в свои дела.
Суриков открыл папку, которую принес от начальства. Справки, протоколы… Глаза пробегали по строкам, написанным разными, но одинаково торопливыми, хотя и разборчивыми почерками. Следователи пишут иначе, чем медики. Почерки врачей, как давно заметил Суриков, не только быстры, но и нечитаемы. Следователи свое творчество приноравливают к тем, к кому их писания попадут после них.
Строки протоколов несли информацию, собранную по горячим следам на месте страшного происшествия оперативноследственной группой.
«Малая Полянка… Два трупа… Номер один — мужчина… Возраст 18–20 лет. Рост… Был одет: куртка кожаная черная, рубаха синтетической ткани оранжевая, тельняшка, брюки джинсы… Огнестрельное проникающее ранение в область живота… Номер два… Мужчина… Возраст 18–20 лет… Рост… Цвет волос… Был одет… Проникающее ранение в область живота… Входное отверстие в форме лучистого венчика, имеющего ясно выраженные зоны — центральную и периферическую… Частицы пороха на одежде отсутствуют… Обнаружены две стреляные гильзы… Одна в ребрах кожуха старого электромотора, стоящего среди утиля; вторая — у стены пристройки над входом в подвальное помещение… Гильзы латунные, цилиндрические… Пули тупоконечные, калибр 9 мм… В правой руке трупа № 1 зажат обрезок резинового шланга. Длина 50 см. На 10 см с внешнего конца шланг изнутри залит свинцом. Рядом с трупом № 2 такой же обрезок резинового шланга. Длина 50,5 см. На 12 см с внешнего конца изнутри залит свинцом…»
— Что у тебя? — оторвав голову от бумаг, с неожиданным интересом спросил Ермолаев.
— Дело ясное, что дело темное, — ответил Суриков, не скрывая озабоченности. — Два трупа и ноль зацепок.
— Совсем или полшанса есть?
— Мелочевка.
— Что именно?
— Обрывок конверта. На нем конец слова «бования». Затем фамилия: «Ножкину С.». Еще часть почтового штемпеля со слогами «цы рус мос».
— Мос — это скорее всего Московская, — предположил Ермолаев. — Рус… русская?
— Рус, Виталик, это районный узел связи. Окончание «цы», как я полагаю, — Люберцы. Но главное не в этом. Есть фамилия.
— Почему обрывок очутился в кармане?
— В нем, как показала экспертиза, был завернут окурок. Анаша.
— Покуривали?
— И кололись.
— А у меня инкассатор. Без адресов и окурков. Чтоб им всем!
Суриков вставил палец в диск телефона. Задребезжала разболтанная вертушка, собирая россыпь цифр в номера абонентов беспокойного города. Где ты, деревня Поповка, в которой по утрам звучит мирный крик рыжего петуха, а по ночам, поддерживая общественный порядок, — лениво гавкает пес Рыжик. Где все это? Мир сузился до Малой Полянки, до двух неопознанных трупов с огнестрельными проникающими ранениями.
Через полчаса Суриков записал в свой блокнот адрес: «НОЖКИН Сергей (Григорьевич?). Зачатьевский пер., д. 5. Телефона нет».
— Ну, Виталик, — выбираясь из-за стола, объявил Суриков, — я ноги в руки…
— Ни пуха! — буркнул Ермолаев. Он даже не оторвал головы от бумаг. Плечи его бугрились над столом мощью неистраченных сил.
Суриков всегда завидовал тем, кому мудрые мысли приходят в кабинетах, за письменным столом, в тихом размышлении над чистым листом бумаги или в сообществе книги. Сам он умел думать только в движении, на ходу, когда ехал на службу в метро или на автобусе, ощущая боками дружеские локти сограждан, или когда шагал от остановки к нужному ему месту. Чтобы растянуть время на размышления, он иногда специально удлинял путь, петляя по переулкам. Это позволяло обмозговать ситуацию, не поддающуюся скорому распутыванию. Сегодняшняя поездка по городу давала ему удобную возможность подумать.
Суриков доехал на метро до станции «Парк культуры». Вышел на Остоженку. Поднял глаза на бетонную эстакаду, гудевшую над головой напряженным потоком машин. На табло светофора вспыхнул маленький зеленый человечек, разрешая переход через Новокрымский проезд. Суриков перешел улицу по всем правилам, миновал бассейн. Прошел мимо дома с табличкой «ПАМЯТНИК АРХИТЕКТУРЫ». Подумал с раздражением, что подобные таблички всего лишь публичная дань формализму. Что за дом? Чей? Почему назван памятником? Если памятник в самом деле, то чему? За что? Прохожему вроде бы этого и знать не позволено. Где-то в исполкоме знают — и будя. Тем, кто сочинял табличку, было не до прохожих. Они демонстрировали свое уважительное отношение к истории. Им не было дела до спешащих мимо людей.
Суриков шел, поглядывая на уличные названия.
Как-то не подточили самобытности этого уголка Москвы радетели переиначивания истории. Буквально пиршество звуков звенело здесь для любителей старины. Вот слева — Померанцев, Еропкинский переулки, в справа — Турчанинов, Хил-ков, Коробейников… «Черт, — подумал Суриков, — прийти бы сюда на досуге, да облазить все шаг за шагом, заглянуть во все уголки, до которых не добрались преобразователи природы и памяти. Ведь скоро и эти малые крохи живой старины будут утрачены. Нам это сделать недолго…»