Перевозчик
Шрифт:
Влечение к делам времен минувших Мичи не покидало. К разочарованию и даже негодованию своему вскоре он обнаружил, что известная в Ооли история Четырех Миров так и остается разбросанной по всевозможным отдельным источникам, а предпринятые до сих пор попытки свести ее в единое, удобное для восприятия и последовательное повествование оставляют желать лучшего. Одни книги очевидно подвержены были влиянию взглядов, обыкновенных во время их написания - что само по себе открывало вдумчивому исследователю заманчивые возможности, но вовсе не помогало приведению разрозненных сведений в упорядоченное, единое целое; иные авторы отличались крайне странным подходом к определению степени важности - а, соответственно, и к отбору событий, которые следовало бы описать, или хотя бы упомянуть, в книге, способной стать полноценным изложением всеобщей истории. Отдельные труды представляли собой сухой перечень дат и событий, безо всякой попытки осмысления, рассмотрения взаимосвязей; некоторым же сочинителям столь явно недоставало писательского дарования, что Мичи твердо решил - однажды, когда придет подходящее время - посвятить себя созданию того, что мыслилось ему Краткой историей четырех миров. Мечта эта с тех
Мичи вынашивал замысел этой книги, продолжал возвращаться к ней, время от времени - и она становилась все более живой, росла в нем, не торопясь проявиться вовне, но созревая у него внутри, обрастая, словно живой плотью, все новыми деталями и подробностями - хотя, говоря откровенно, вскоре она стала уже далеко не единственной - лишь одной из книг, что хотелось ему написать однажды. Не меньше, чем древние хроники, завораживали его тогда путевые дневники, заметки о странствиях - и сокровеннейшей своей мечтой полагал он однажды отправиться в путешествие самому, пережить опасности и приключения, увидеть далекие чужие края и познакомиться с их обитателями, подмечая внимательным взглядом обычаи их и нравы, величие цивилизаций и самобытность народов варварских; может быть, даже побывать - а чем не шутит судьба?
– за пределами мира, известного в Ооли, своею ногой ступить на новые, неведомые еще земли, оказаться свидетелем чудес и диковин, поистине невероятных; непременно вернуться домой с целым ворохом впечатлений, и вечерами, разбирая беглые свои дорожные пометки, воскрешая в памяти, переживая заново произошедшие с ним события, выискивать нужные слова, подбирать тщательно, придавать им законченность и выразительность - а потом озаглавить неброско и сухо: «Отчет о хождении морем к островам Симагу», «Записки о путешествии к пределам обитаемого мира на торговых судах купеческой гильдии», «Второе плавание Мичи к берегам ранее им открытой красной земли Бушти»...
Так и звучали, примерно, названия самых любимых книг его детства. Ночами, уже задув свечу и захлопнув очередной, выпрошенный до утра у старого Онди томик, Мичи часто подолгу не мог заснуть, ворочался с боку на бок, представляя себе будущую свою жизнь и судьбу, гадая, какие сюрпризы преподнесет она, как сложится, что ожидает его - там, впереди, за непроницаемой дымкой времени. Жизненный путь расстилался перед ним - долгая дорога, манящая, ведущая в даль, в туманную неизвестность, и от этого предчувствия, предвкушения все замирало будто внутри у Мичи. Он выглядывал в окно, в ночное небо над Ооли - и представлял, как будет смотреть на те же - а может, совсем на другие звезды с палубы корабля, посреди бескрайнего моря. Ни мгновения не сомневался он, что в жизни непременно уготовано ему что-то совсем особое, что каждая ночь будет вот так же отчетливо пахнуть свободой и древней тайной, и каждый новый день будет приносить открытия и восторги. Он так и видел себя на вахте, стоящим у штурвала с трубкой в зубах - и позднее, вспоминая детские свои мечтания, не раз усмехался, что разве вот только с трубками-то, единственно, и вышло как раз, как надо.
Книги сменялись книгами; с возраста самого раннего Мичи, побуждаемый к тому Онди-самадо, приучился делать себе из читанного короткие выписки и заметки. Ни бумага, изготовленная из особой водоросли способом сложным, многоступенчатым, ни порошок для чернил не были так уж дешевы - что, безусловно, немало способствовало расцвету в Ооли искусства компиляции: составление всевозможных сборников, кратких переложений и поэтических антологий было занятием необычайно распространенным. Не всякий имел достаточно собственных мыслей и опыта, чтобы хватило на целую книгу - но создание изящной подборки пронизанных единым чувством стихотворений, или же исчерпывающих определенную тему высказываний мыслителей древности было прекрасной возможностью блеснуть кругозором и утонченным вкусом, проявить осведомленность, предложить читателю особое свое видение, сугубо личное понимание. Оставаясь своего рода игрой, традиция эта укоренилась среди образованных и не чуждых высокому горожан так крепко, что понемногу стала самостоятельным ремеслом. Мало кто мог позволить себе владеть обширным книжным собранием - манускрипты, учитывая и стоимость материалов, и труд переписчика, стоили дорого: цена начиналась от полного золотого и устремлялась ввысь - но небольшой, приятно ложащийся в руку томик избранных изречений был роскошью, отказать себе в которой было, порою, решительно невозможно. Практичные оолани быстро смекнули, что таким образом получают они за все те же деньги не одну книгу, а сразу множество. Больше того, благословенная краткость - вполне, впрочем, чуждая некоторым сочинителям - множеству книг явно пошла на пользу: отсечение всего избыточного, второстепенного обнажало порою такие глубины, которых в книге никто найти и не чаял - включая, часто, и самого автора. А умелое сочетание и переплетение выдержек из множества разных источников - перекликавшихся, дополнявших одна другую - требовало от составителя столь обширных познаний и мастерства, что по-настоящему хороший сборник вполне возможно было рассматривать в качестве удивительной красоты самостоятельного произведения.
Не всякая книга, впрочем, требовала подобного обращения. Некоторым, несмотря на объемы порою весьма внушительные, удавалось оставаться чтением, увлекательным чрезвычайно. Удовольствие от следования их неспешному ритму и своеобразному языку вполне оправдывало и пошедшие на них бумагу с чернилами, и проведенное за прочтением время. К таковым Мичи относил некоторые свои любимые книги о путешествиях - они представлялись ему похожими на сундук, полный диковинных, неясного назначения и происхождения предметов, родом из неведомых стран и времен. Безделушки могли здесь соседствовать с подлинными драгоценностями, вещи полезные располагались
«Книги следует читать с единственной целью - говорил старый библиотекарь, когда Мичи подрос достаточно, чтобы находить удовольствие в чем-то помимо историй о сражениях и приключениях - и цель эта в том лишь и состоит, чтобы познать великую тайну жизни, изначальную, беспредельную. Все они писаны об одном - кто дальше, кто ближе, но толкуют об этом только, всякая на свой лад. Необходимо, впрочем, еще и прожить жизнь - добавлял он - приобрести собственный опыт, вкусить наслаждений, хлебнуть горя, повидать мир, повстречать людей. Одно без другого - ничто. Прочитай хоть каждую книгу в этой Библиотеке - и все они останутся для тебя чужими историями, покуда у тебя не будет своей. Но и можно творить историю, совершать подвиги, испытать все на свете - и остаться ни с чем, не умея тобою же пережитое осмыслить, прочувствовать, обобщить. Чтобы стоять твердо, человеку нужны обе ноги - тем же более, чтобы добраться к заветной цели».
По сложившемуся между ними обыкновению, Мичи возвращал очередную прочитанную книгу на закате, к самому закрытию Библиотеки. Старик неизменно встречал его в собственной келье с кувшином горячей оммы - и, поглощая ее чашка за чашкой, вместе просматривали и обсуждали они выписки, которыми Мичи заполнял крохотные, в ладонь размером, листочки самой дешевой, зеленоватой бумаги. Онди нечасто высказывал свое мнение напрямую: прожив на свете достаточно долго, он был весьма далек от рассуждений в понятиях верного и неверного. Казалось, он принимал все - любой взгляд, всякое утверждение - и тонко устранял кажущиеся противоречия, умея даже для совершенно непримиримых противоположностей найти некую точку обзора, с которой они казались неотъемлемыми и гармонично дополняющими одна другую частями единого целого, сложного и глубокого. Это искусство он прежде всего и пытался передать Мичи, прибегавшему, то и дело, поделиться очередным окончательным пониманием жизни, почерпнутым в свежепрочтенной книге.
Опытный самадо, Онди только кивал, соглашаясь с тем, что Мичи и в этот раз удалось найти действительно интересную мысль - «изумительно, юноша, изумительно!» - и немедленно предлагал взрослевшему на глазах мальчишке очередную книгу. Подобрана та была, как правило, с тонким расчетом - не опровергая, не отрицая только что найденного понимания, она лишь немного дополняла его, чуть шире раздвигала границы и горизонты. Чего Онди действительно не терпел, так это косности, застревания, развития остановленного, застывшего на одной - пусть даже и совершенно прекрасной - идее. Не имея склонности к спорам, одной только лишь подсунутой в нужный момент книгой он раз за разом находил способ нарушить едва устоявшееся равновесие, заставляя мысль Мичи работать, искать новую точку баланса, воспринимать и осмысливать все более сложную и объемную картину мира.
Меж тем собрание выписок, сделанных Мичи, понемногу росло. Поначалу большая их часть представляла собой истины вполне очевидные, полные здравого смысла - а какие, собственно, еще выводы могли быть доступны пониманию того, кто едва перешагнул первую половину меры своей только начатой еще жизни? По прошествии лет, проведенных в общении с Онди, уже перед самым его уходом, Мичи проглядел ворох ранних своих, убористо исписанных листочков с заметками, и заявил старику, что думает выбросить их, чтобы начать все заново. Онди-самадо, довольный тем, что юный его воспитанник не только со всей очевидностью растет, даже перерастает себя - но, более того, способен осознать этот рост, перешагнуть прежнего Мичи с легкостью, все же посоветовал ему сохранить первые свои записи. «Чтобы видеть, где ты находишься сейчас, далеко ли ушел, бывает полезно помнить, с чего начиналось твое путешествие: первые шаги, исходную точку», говорил он. Впоследствии Мичи не раз возвращался к этим листкам, заполненным изречениями о силе и стойкости, ответственности и чести, любви к знаниям и стремлению к справедливости. Интересовала его, впрочем, не столько возможность оценить, как далеко он продвинулся - через некоторое время после того, как Онди покинул мир, Мичи стало казаться, что ходит он словно по замкнутому кругу - но всякий раз, пересматривая ранние свои выписки, он мысленно словно бы возвращался в то счастливое время, когда все было таким простым и понятным; ну, а если что - всегда можно было спросить совета у мудрого старика. Спросить - и вместо прямых поучений разжиться на ночь хорошей книгой, которая снова все объяснит, расставит все по местам. Прочитать ее, отыскать ответы своим вопросам, записать их на этом вот самом клочке бумаги - а потом обсудить за кувшином оммы со стариком. Мичи скучал по нему - как скучал и по тому вполне беззаботному периоду своей жизни, но знал уже - из книг и по опыту - что вернуться назад, конечно же, не получится, так что остается лишь двигаться дальше, словно бы пробираясь наощупь в кромешной тьме, не забывая, конечно же, отмечать пройденный путь, как условными знаками, все новыми выписками и заметками.
Те выписки, которые Мичи делал позже, ближе к уходу Онди, все чаще перемежались собственными его мыслями. Первые листочки его были большей частью просто закладками, которыми помечал он сложные места в книге, чтобы как следует обсудить их со стариком - «Что это?», «Почему?»; потом принялся он записывать, для себя уже, особенно тронувшие его мысли, а постепенно и втянулся в своеобразный диалог с авторами прочитанных книг, противопоставляя одной цитате другую и добавляя кратко собственное суждение. Мысли, которые казались ему интересными и достойными извлечения - как называли в Ооли это занятие - оказывались теперь, как правило, неоднозначными, спорными, предполагавшими полемику и требующими рассмотрения с различных точек зрения. Старый библиотекарь откровенно своим учеником гордился, хоть и старался слишком уж явно этого не показывать; наблюдать за становлением Мичи сделалось чистой радостью, утешением последних лет его жизни.