Перевозчик

Осворт М.

– Знаешь, Аши… а мне вот, в детстве, пиратом хотелось стать. Не то, чтобы грабить там, убивать - ради странствий самих, конечно. Приключений хотелось, опасностей настоящих. А что? Говорят ведь: хочешь понять судьбу - вспомни, о чем мечталось, когда маленьким был еще. Ну... я вот - пиратом, такое дело.

– Что ж не стал, Мичи?

– А кто его знает? Может, и стану еще. Жизнь-то, гляжу, штука довольно длинная. Да и вообще… а чем не пират тебе вольный такке? И удивительно, все таки... Представляешь - на воде уже четверть меры, а ведь только сегодня как будто хоть что-то понял. Зачем это все, почему оно... А все ведь - ты, Аши. Откуда и взялся только?

– Ну, как. Рукой махнул. Ты подобрал. Вода.

– Вода...

Поток воспоминаний накатывал уже во всю мощь, в полную свою силу: образы, казавшиеся забытыми навсегда, проносились перед внутренним взором, обретая отчетливость невозможную, будто происходило все не меру тому назад уже лет, а прямо таки сейчас. Наиболее удивительным казалась Мичи сама способность его одновременно переживать былые события, словно бы заново в них участвуя - и вполне обстоятельно пересказывать их чудесному своему собеседнику. Тому,

казалось, все было интересно - так, что Мичи вскоре вовсе и не смущался уже, поощряемый стариком к подробнейшему изложению событий, что заложили саму основу его характера и судьбы. Или то было одно и то же? В сам рассказ его Аши почти не вмешивался, ухитряясь одним только выражением лица слегка направлять ход беседы: то кивал согласно, побуждая Мичи подробнее углубиться, остановиться, заострить на чем-то внимание, то недоверчиво покачивал головой, заставляя как следует объяснить ему вещи малопонятные, а то и вовсе закатывал глаза к потолку, показывая тем свое удивление. Что бы ни пожелал Мичи ему поведать, все принимал он с участием видимым, неподдельным - ни к чему в особенности, казалось бы, не склоняясь. , По его же словам, позволить ойе решать самой, выбирать среди прочих мгновения наиболее важные и было единственно верным способом извлечь из происходящего полноту пользы и удовольствия. Вскользь Аши также заметил, что - поскольку пьют они ойу вместе и наравне - личные переживания Мичи определенным образом передаются ему: пусть он и не видит прямо картинок чужого прошлого, но чувство и настроение, в них сокрытое, вполне в состоянии ощутить так, словно бы те были его же собственными. Подхваченный потоком воскресающих перед внутренним взором образов, Мичи и не заметил, как понемногу пересказал старику все важное, что вспоминалось о собственном детстве и ранней юности. Расплывчатые и бессвязные поначалу, образы эти складывались в картину все более ясную и отчетливую, в которой проглядывался уже определенный смысл, значение почти целиком понятное.

Выбор имени, судьбы и - соответственно - ремесла обычно совершался в Ооли юношами по исполнении возраста первой меры. Торопить с выбором было не принято, поскольку вопрос - и правда, серьезнее некуда; однако же, поскольку лишь принявший имя юноша по праву считался вполне взрослым, самостоятельным горожанином - а какой же молодой человек не желал бы этого всей душой?
– промедление, как правило, не затягивалось. Кроме того, хотя на подобный счет не было четких правил, по сложившейся традиции именно в день принятия судьбы - впрочем, если быть точным, то скорее все-таки в ночь - вчерашние мальчишки становились мужчинами. Как бы строго ни воспрещалось и малейшее упоминание о происходившем в ходе этой волнующей церемонии, надеяться на соблюдение обета молчания можно было, лишь совершенно не понимая ребячьего желания похвастать перед недавними сверстниками новоприобретенным опытом и особым жизненным положением. Истории о том, «как все было», передавались горячим шепотом - и делали день исполнения первой меры самым желанным событием в жизни всякого городского мальчишки, подгоняя его к принятию судьбы скорее, чем можно было того добиться любыми требованиями и уговорами.

Установившийся порядок, собственно, был чрезвычайно удобен старейшинам, превыше всего на свете заинтересованным в поддержании общественного спокойствия и некоего рода устойчивой размеренности - что могло навести на мысль о продуманном, весьма не случайном происхождении подобных обыкновений. Действительно, даже и молодому еще человеку, изо дня в день занятому собственным делом - вместо того, чтобы шататься праздно - и справедливо за свой труд вознагражденному, пользующемуся вполне заслуженным уважением, едва ли придут в голову смута и непотребство. Не до того ему будет, попросту - а потому обеспечивать занятость, занятость постоянную, счастливую, и - сколь это было возможным - раннюю, и означало привносить в жизнь Города покой и довольство.

Не поощрялись - пусть негласно - и переходы из братства в братство. Подобные случаи, конечно, имели место, но сколь бы веской ни была причина, побуждавшая человека искать себе новой жизни - будь то неожиданно проснувшаяся душевная склонность, очевидный талант к иному занятию, или просто усталость, накопившая от следования выбранному второпях, по юношеской горячности, пути - на перебежчика посматривали с некоторым, хоть и сдержанным, недоверием. Оставляя судьбу открытой, Мичи - по самому большому счету - поступал совершенно верно, раз уж решил непременно найти для себя занятие, что подошло бы ему всецело, и удовольствоваться меньшим не соглашался. Запоздалый приход в ремесло расценивался как поступок взвешенный и обдуманный хорошенько - каким и являлся, обыкновенно - а потому вызывал уважение самое неподдельное. Впервые протянуть для начертания долгого имени руку видо, мастеру-каллиграфу, ничуть не считалось зазорным по завершении и второй уже меры возраста - это было вовсе не то же самое, что выписывать на запястье один за другим знаки принятой судьбы: свидетельства собственных ошибок и неудач.

Не определившемуся с призванием необходимы были, однако, какие-то средства к жизни - а, следовательно, некое и занятие. Счастливчики, достаточно состоятельные, чтобы открыть свое дело, могли не спешить с выбором судьбы вообще. Никакое дело не возбранялось - единственным же правилом, соблюдавшимся строго-настрого, оставалось одно: всякая работа непременно должна быть поручена лишь тому, кто имел подходящий гильдейский знак. Иными словами, имевший к тому желание и возможность мог бы владеть ойаной - а вот готовить ойу должен был лишь ойадо, мастер, которого и полагалось пригласить на постоянное жалование. Держать лавку дозволялось любому - вести же дела в ней следовало кому-то из многочисленного братства торговцев. Можно было снарядить корабль в торговое плавание - да хоть бы и собственную флотилию - но и капитана, и всю судовую команду всенепременно было необходимо нанять через гильдию моряков, и никак иначе. Привезти товары далеких земель в Ооли мог любой, пожелавший рискнуть в этом деле своими средствами - Город не налагал ни малейших ограничений на честный оборот капитала - однако же предложить к продаже ввезенный груз мог лишь носящий имя купец; никто из таковых, какую бы выгоду не сулила сделка, не стал бы даже и обсуждать деловых вопросов, не обнаружив у собеседника повыше запястья знакомого знака братства. Принятым в этих случаях порядком было участие в переговорах посредника: купца, приглашенного специально, и действовавшего - как оставалось надеяться - в интересах собственника товара. Роль его в предприятии не сводилась, конечно, к необходимой дани традиции - нередко опыт его и связи способны были принести делу пользу неоценимую.

Чаще всего, испробовав некоторые способы вложения средств, человек обеспеченный - по рождению или счастливому стечению обстоятельств - останавливался на том или ином деле, в котором преуспевать ему удавалось всего

вернее, и принимал как свою судьбу сообразное долгое имя - не упуская, конечно, возможности порой провернуть и дельце, весьма далеко отстоящее от основного его занятия. Для тех же, кто изначально не располагал необходимыми средствами, двери всякого братства были гостеприимно распахнуты, открывая возможность попробовать свои силы в ремесле - в качестве ученика, подсобника, подмастерья. На скором принятии ви настаивать в этом случае не стремились, а желание в один прекрасный день забросить дело и попытать свои силы в совсем ином находили вполне естественным: от людей совсем уж случайных любой гильдии было не много пользы. Платили обыкновенно по кошти в день - деньги, конечно, скромные, однако же, худо-бедно прожить на них было можно. Наконец, и сам достославный Ооли предлагал по серебряной монете желающим потрудиться на благо родного Города. Работы были нехитрыми - вроде уборки улиц, расчистки каналов и разбора ветхих строений; предлагались они постоянно в великом множестве, а перетруждаться никого не принуждали. Собравшихся первым делом ждал поздний и плотный завтрак - за счет Города, разумеется - а несложный, хоть и тяжелый труд завершался еще до заката дневным расчетом и обильной трапезой с непременным кувшином оки. Нуждавшимся в ночлеге таковой и предоставлялся по первому требованию - Город, заинтересованный в собственном благоустройстве, изо всех сил старался привлечь к таковому любую свободную пару рук. Работой на Город, помимо всяческой разношерстной публики - а сколько людей, столько было и причин, по которым оказывались они - кто с метлой, кто с киркой, кто с лопатой в руках - поденщиками, не гнушались порой и члены братств, чье ремесло носило характер сезонный: шапта, когда промысловая рыба отходила от берегов; матросы, прокутившие жалованье и не сегодня-завтра ждавшие выйти в море; строители-вонке, в перерывах между заказами - словом, любой оолани мог быть вполне уверен, что Город непременно поможет ему перебиться, покуда не подвернулась приличная работенка. В свое время и Мичи не брезговал подобной возможностью: жизнь складывалась порою по-разному, а набитый живот и серебряная монета в кармане до беды никого еще не доводили.

Внутренняя сторона его предплечья, однако, до сих пор оставалась чистой вовсе не потому, что с будущей судьбой не сумел он определиться вовремя, с большинством своих сверстников заодно. Напротив, полная определенность пришла к нему много раньше, едва лишь годы его перевалили за первую половину меры.

Единственным занятием, которое всерьез интересовало в ту пору его ровесников, было перебрасыванье мяча через узкие городские каналы, чему и посвящали они целиком свободное свое время - вызывая извечное ворчливое недовольство почтенных горожан, слишком хорошо, впрочем, помнивших собственные молодые годы, чтобы всерьез раздражаться на шумную их возню и всяческие проказы. Мичи подобной склонности не имел. Едва выучившись читать, вскоре уже он пользовался любым предлогом, чтобы улизнуть в Библиотеку - где и проводил всякую вонту, отвоеванную у домашних хлопот и занятий в школе. Там вернее всего и было искать Мичи - если случайно не удавалось застать дома, ушедшим в чтение с головой. Читал он взахлеб, лихорадочно, поглощая тома безо всякого видимого порядка - точнее, следуя собственному, ему только одному понятному плану. Руководствуясь отсылками, обнаруженными в едва дочитанной, захватившей его воображение книге, он тут же хватался за следующую - и та уводила его еще дальше, в таинственную, бесконечную глубину лабиринта, в котором он давно уже заблудился, не испытывая, впрочем, ни малейшего желания выбираться наружу. Мир, открывавшийся в книгах, казался куда прекрасней и интересней окружавшей его повседневности.

Питая поначалу склонность, по преимуществу, к сказаниям и легендам о славных героях и битвах древности - вполне объяснимый, с учетом его возраста, выбор - постепенно Мичи перешел к более основательному изучению классической истории Четырех Миров, чем обратил на себя внимание, а позднее завоевал и дружбу Онди-самадо, пожилого библиотекаря, увлеченность Мичи искренне разделявшего, а потому и способного оказать юноше помощь неоценимую. Сам Онди, судя не столько даже по дряхлому его виду, сколько по крайне своеобразной манере речи, изобиловавшей вышедшими из употребления оборотами, казался в ту пору Мичи живым персонажем любимых книг - свидетелем былого, очевидцем чудес, хранителем древних тайн. Впечатление это было, конечно, преувеличенным - Онди был стар, но все же не настолько, чтобы помнить, допустим, неизменно пленявший Мичи Ооли эпохи пиратской вольницы, когда Город в течение ночи, бывало, переходил из рук в руки, то проигранный в аптри, то доставшийся победителю в поединке, когда - по обычаю тех славных лет - городским головой, пусть на день, на вонту, до следующего брошенного вызова, по праву считался тот, кто покидал теперешнюю Залу собраний, держа высоко поднятой за пучок волос отрубленную голову соперника или предшественника, под громогласные выкрики и залихватский посвист вольного и вечно нетрезвого пиратского братства. Не помнил, конечно, Онди и таинственного, неизвестно откуда пришедшего, капитана Аруми, подтвердившего свое право на владычество в стольких схватках, что число желающих бросить ему вызов мало-помалу убывало, покуда не иссякло совсем; ни довелось ему быть и свидетелем того, как, провозгласив в Ооли вечный мир, с тех самых пор и длящийся, Аруми оставил всякому несогласному четверть меры дней, чтобы поднять паруса и свободно покинуть порт - а затем, пресекая сурово любое сопротивление, принялся восстанавливать разоренный, разрушенный за годы и годы вольницы Город, постепенно возрождая его, загаженный и сожженный, к нормальной жизни.

Онди, впрочем, был стар ровно в той мере, чтобы покинуть мир всего через несколько лет от начала их содержательной и счастливой дружбы - и эта утрата стала для Мичи печалью неизбывной и глубочайшей. Долго еще мысленно разговаривал Мичи со стариком, делился, как было заведено между ними, впечатлениями о прочитанных книгах, спрашивал совета; тоска его по первому своему настоящему другу, и - в полном смысле - учителю, до конца не покинула его, пожалуй, и до сих пор. Что же касается Онди, то умудренный прожитыми годами старик толково распорядился отпущенным ему временем, при всяком удобном случае отвлекая юного Мичи от собственной персоны и обучая важнейшему, по его мнению, навыку: умению думать самостоятельно, не особо прислушиваясь ни к голосу большинства, ни ко взглядам всеобщих авторитетов. «Таким только образом - говаривал он - имеет молодой человек, подающий надежды, возможность обрести собственный взгляд и голос». Научил он Мичи не доверяться слепо и книжной мудрости, побуждая читать между строк, учитывать намерения автора, размышлять о влияниях, которым тот был подвержен, взвешивать обстоятельства и условия, в которых был создан текст. Онди, можно сказать, сформировал в Мичи вкус, умение отличить книгу стоящую, содержательную, отыскать ее в бесконечной череде прочих. Вооруженный заботливо привитым ему искусством, через некоторое время Мичи с удивлением - и запоздалой благодарностью - обнаружил, что вполне способен составить собственное мнение не только уже в вопросах литературы.