Перевозчик

Осворт М.

Мичи разменял третью четверть своей первой меры возраста, когда что-то побудило его к тщательной работе над изяществом и скоростью почерка; поначалу не предполагая тому полезного применения, он, однако же, предавался этому занятию с азартом и наслаждением. Он выводил на бумаге букву за буквой, и те выстраивались в отряды отдельных слов, маршировали шеренгами ровных строк, объединялись в полки страниц, пополняли многочисленную армию его заметок, разместившуюся на постой в деревянном ящике; в эти мгновения Мичи ощущал даже некую близость к недавним своим героям - великим полководцам и мудрым правителям древности. Постепенно выработал он и особый стиль, позволявший писать бегло, но разборчиво. Он быстро перерос захватившее его ненадолго подражание искусственным украшениям письма, изощренным росчеркам, всяческим завитушкам, которыми часто грешили книги, исполненные на заказ переписчиками средней руки. Научившись не только чувствовать, но и уверенно передавать на письме врожденную красоту, присущую знакам древнего оолани, Мичи с легкостью отказался от всевозможных излишеств - что принесло ему не только молчаливое одобрение Онди, но и первую в жизни золотую монету.

Как-то Библиотеку посетила некая госпожа, не находившая сил расстаться с пухлым томиком тронувших чем-то ее стихов. Невостребованные - по истечении меры дней - залоги служили Библиотеке главным источником дохода, а потому самадо и не стеснялись в своей оценке, завышая стоимость книги едва не вчетверо. Возвращая

книгу - разве что не в слезах - женщина справилась у Онди, не может ли тот посоветовать ей толкового, но не слишком уж дорогого переписчика - и старик тут же решил, что Мичи вполне созрел уже опробовать силы в хорошем деле. Собственно, то было дело не слишком-то и законное: при Библиотеке худо-бедно кормилось немалое число переписчиков, не имевших средств открыть собственную контору, но принадлежавших к гильдии книжников, что объединяла библиотекарей, каллиграфов, книготорговцев и переплетчиков; им-то и полагалось бы передать заказ. Позднее Мичи - вольный такке, промышлявший в обход городских порядков - подмечал, что с тех самых пор, пожалуй, так оно и пошло: в противоправности этой таилось особое будто очарование, где и находили отдушину вольные, пиратские его склонности. Онди перелистал страницы, прислушиваясь к звучанию стихов, заключенному в них настроению - и неодобрительно глядя на чей-то витиеватый почерк, со множеством самых немыслимых закорючек, призванных, по всей видимости, придать изящества и без того вполне замечательным поэтическим строкам. Представив, сколь удачно смотрелись бы они, переписанные легким, воздушным, все еще чуть наивным почерком Мичи, он, недолго думая, согласился немедленно все устроить. Пожилая госпожа явно принадлежала к той, любому самадо знакомой, довольно редкой породе людей, как раз и способных оценить по достоинству красоту неброскую, утонченную. Не располагая средствами, чтобы приобретать всякую книгу, что им понравилась, такие люди, сколь бы вдумчиво ни пытались подходить к пополнению книжного своего собрания, в конечном итоге готовы были истратить гораздо больше, чем могли бы себе позволить - а этим, конечно, не преминули бы воспользоваться расчетливые владельцы многочисленных в этой части Города книжных лавок, умея легко узнать подобного покупателя по особому блеску, которым глаза его загорались при виде той самой книги. Онди мысленно уже видел книгу готовой, и была она, несомненно, прекрасна - гармония формы и содержания всегда оставалась для старика вопросом важности чрезвычайной. Он будто и знал уже, на какой бумаге ей следует быть исполненной, как должно переплести ее, чтобы время, проведенное с ней в руках, обернулось наслаждением целостным и законченным. И, конечно же, почерк Мичи! «Получить книгу будет можно - Онди задумался, оценивая привычную Мичи скорость письма, прибавляя на переплет пару дней, да еще пару на разные обстоятельства - скажем, по истечении меры дней. Что же касается стоимости... пусть плата будет посильной, но справедливой». Старик принадлежал к узкому кругу самадо истинных - тех, что приносили Библиотеке добровольный обет служения; при ней же и состояли на полном довольствии - жили в галерее под самым куполом, питались в трапезной, хозяйство вели совместно, а настоящим богатством полагали доступ к сокровищнице мудрости, собранию достижений духа, заполнявшему бесконечные полки и требовавшему внимания неустанного. Словом, к деньгам старик, посвятивший Библиотеке жизнь едва ли не в ранней юности, был подчеркнуто равнодушен - так что платежеспособность заказчицы интересовала его, загоревшегося желанием обогатить мир еще одним проявлением красоты, в самую, что ни на есть, последнюю очередь. Такие мгновения - когда все будто складывалось одно к одному, словно само собой - Онди ценил особенно, и чистым наслаждением было для него разглядеть, а тем более и раскрыть, помочь проявиться связи, что существовала между стихами, искусством подросшего Мичи, характером будущей владелицы книги и собственным его опытом, позволявшим придать положению дел завершенность одним лишь легким движением.

Исполненная на бумаге плотной и гладкой, медового цвета, с едва различимыми золотыми прожилками, переплетенная в белую кожу с тонким тиснением, книга была закончена за несколько дней до срока. Мичи, впервые прочувствовав, что любимое занятие способно приносить ему деньги - самые настоящие - забыв обо всем на свете, проводил ночь за ночью, наиболее тщательным, на какой был способен, почерком перенося ровные строчки знаков на бумагу, какой не случалось ему и держать в руках. Переплетчик, давний знакомый Онди, выслушав от старика подробности дела, вполне очарованный изяществом замысла и содержанием книги, согласился на тот же риск: сделать лучшее, что умеет - и получить свою долю, какой уж она там будет. Дело вышло на славу: растроганная заказчица, бережно прижимая готовую книгу к сердцу, заявила, что подобное мастерство должно быть вознаграждено по достоинству, и выложила перед Онди две стопки серебряных монет, по мере в каждой.

Дальнейшая судьба с этих пор представлялась Мичи вполне понятной, определенной: конечно, он будет книжником - переписчиком, извлекателем. Вручая ему причитавшийся золотой, Онди поспешил объяснить, что столь щедрое вознаграждение является, скорее, исключением из правил - но не преминул и заметить, что подобная удача, в самом начале пути, безусловно, служит исключительно хорошим предзнаменованием. Мичи не достиг еще возраста, в котором понятна становится настоящая ценность и важность денег. Полученный золотой представлялся ему состоянием: переложив его в знакомые категории листов бумаги - по медяку за меру - и в ту же цену продававшихся на каждом углу лати - хрустящих слоеных жареных пирожков, приготовленных из водоросли ачагу, вполне питательной, но совершенно пресной, лишенной даже обычного морского, солоноватого привкуса; для сладких лати пластины ачагу пропитывали медом или ягодным сиропом, начиняли фруктами и орешками, сворачивали конвертом и запекали; соленые промазывали острым соусом, наполняли вяленой рыбой и овощами, грибами, моллюсками, яйцами птичьими и черепашьими; обжаривали, считая до меры, в кипящем масле, от чего получались лати рассыпчатыми и сочными - Мичи немедленно пришел к выводу, что, как бы там ни было, прокормиться любимое занятие все же позволит - что, в целом, вполне соответствовало действительности.

Наблюдая перед собой живой пример Онди, счастливо проводившего дни и ночи в окружении любимых книг и совершенно непритязательного в житейских вопросах, Мичи и для себя возжелал такой же судьбы. Он был уверен, что нашел свое призвание - и был чрезвычайно удивлен, когда старик, со свойственной тому мягкостью, вдруг принялся настойчиво уговаривать его не торопиться с окончательным выбором. «Вне этих стен, Мичи - говорил он, имея в виду величественное здание Библиотеки: восьмиугольное в сечении, в незапамятные времена сложенное из огромных каменных плит, увенчанное позолоченным круглым куполом, украшенное множеством цветного стекла оконцев, создававших причудливую игру света в пространстве, где спиралью сворачивался уставленный книгами коридор: узкий, уводящий, казалось, в саму бесконечность, с множеством сквозных переходов, ведущих с витка на виток лесенок - вне этих стен лежит огромный и удивительный мир, и молодому человеку подобает прежде увидеть его своими глазами. Сам я, можно сказать, и не видел его с тех пор, как заперся в этой келье - будучи разве немного только тебя постарше. Читать я, конечно, о мире читал изрядно - но едва ли и помню уже его: настоящий, а не описанный буквами и словами. Порою даже и слышал его призыв - только всякий раз находил отговорку за отговоркой, да так никогда и не набрался решимости выйти ему навстречу. Что же, каждому - собственный путь, и своя судьба. А правда и в том, что едва

ли не каждый день, который я здесь провел, был наполнен радостью: тихим таким, глубоким, знаешь ли, счастьем. Каждый из них в точности походил на любой другой - так что, в каком-то смысле, можно сказать, что прожил я лишь один-единственный день - и провести его именно здесь было и честью, и наслаждением. Ни в коем случае не жалею о старом своем решении - но... Выпади мне возможность начать жизнь заново, будь уверен: она бы вышла совсем иной. Все-таки довелось ведь узнать о мире достаточно, чтобы понимать, как он велик, до чего прекрасен… Понимать, чего именно я лишил себя, что потерял, выбрав остаться здесь, запереться среди вот этих самых сокровищ. Книги… они соблазнили меня, очаровали, я попал в этот плен раньше, чем начал соображать, что к чему - да так из своего заточения и не вырвался. То был, признаю охотно, плен благодатный, поистине сладостный, но… хочешь порадовать старика - не повтори его глупости, если сможешь. Иди и живи - как сложится, как получится. Дышать книжной пылью - не лучший удел для юноши; соленый ветер пойдет тебе много больше. Вот ему навстречу и отправляйся - и возвращайся потом, конечно. Возвращайся всегда, приходи сюда всякий раз, когда будешь нуждаться в верном слове, в добром совете; когда сердце потребует покоя и тишины, пожелает прикосновений к вещам высоким, захочет напитаться радостью утонченной. Она, эта радость - здесь, и всегда здесь будет; этот вкус ты в себе взрастил, и теперь уже книга станет всю жизнь служить тебе, верой и правдой - только не позволяй ей стать твоей госпожой. Не попадайся на эту уловку, не позволь ей подменить собой мир - и жизнь твоя станет полной по-настоящему. Вот такой и будет тебе совет - а впрочем, уж ты поступай, как знаешь».

Мичи не помнил, чтобы прежде Онди хоть раз позволил себе столь определенное и прямое высказывание. Обыкновенно он избегал откровенных разговоров, в ответ на любой вопрос предпочитал предложить хорошую книгу. Но даже эти, полные неожиданной искренности слова не произвели должного воздействия на Мичи, окрыленного первой удачей, полного юношеской решимости. Он внимательно выслушал самадо, которого считал не только учителем и другом, но и самым своим - если не единственным - близким по духу человеком, и все же вполне согласиться с ним так и не смог. Светлая печаль, переполнявшая старика, оставалась для Мичи - в силу возраста - чувством непонятным еще, странным, неведомым, слишком сложным. К слову сказать, стихов, которые ему довелось тогда переписывать, он тоже не понял. Все эти сложные сравнения и переносные смыслы, как показалось ему, были делом совершенно никчемным. Они не только не помогали прояснить суть предмета, но совершенно затуманивали, казалось бы, вполне простые и ясные вопросы. Продираясь сквозь дебри метафор и аллегорий к прямому значению текста, он с некоторым раздражением обнаруживал нечто вроде: «Она еще хочет жить с ним, а он уже нет», «Когда же я встречу того, с кем я захочу жить?», «Сейчас хорошо, но раньше все-таки было лучше», или «В повседневных заботах тоже есть своя красота». Когда Мичи набрался решимости признаться в своем замешательстве старику - «Кому вообще это может быть интересно?» - Онди похлопал его по плечу и посоветовал скорее вслушиваться в ритм, пронизывающий строки, чем пытаться понять их значение. «Для текущих твоих целей этого и будет вполне достаточно, а остальное придет со временем - заметил он, поглядел на Мичи внимательно, словно видел его впервые, кивнул головой и добавил: к тебе-то уж - непременно».

Не придти, конечно же, не могло. Позже, гораздо позже Мичи, приобретя некоторого рода жизненный опыт и способность - а главное, склонность - обобщать свои наблюдения, дорвался до настоящей поэзии, ошеломившей его всецело, так что несколько лет и не читал почти ничего, прозой написанного, пока захватившая его радость открытия не ослабила своих объятий, позволив, более или менее, восстановить подобие равновесия. Тогда же, оглядываясь назад, Мичи смог, наконец, оценить не только правоту старого самадо, но и подлинную красоту его чувств - по поводу чего написал посвященное ушедшему другу стихотворение, общий смысл которого сводился примерно к следующему: «когда ты был рядом, я не умел тебя понять - а теперь уже слишком поздно».

Повторять своих предостережений Онди не стал, считая, с одной стороны, неприемлемой излишнюю настойчивость, а с другой - находя единственно верным предоставить событиям развиваться свободно, не препятствуя их течению. Все для себя решив и заручившись рекомендациями старого самадо, Мичи обратился за именем судьбы в гильдию книжников - и лишь исключительно юный его возраст стал причиной, по которой посвящение было отложено до времени достижения им совершеннолетия. Мастера, с которыми Мичи теперь часто доводилось иметь дела - переписчики и переплетчики, библиотекари и торговцы - не скрывали своего расположения к новичку, и всячески помогали кто советом, а кто и случайным заказом. Однако, в гильдию обыкновенно приходили люди зрелые, вполне сложившиеся - как правило, принимая имя судьбы по завершении второго, а то и третьего круга жизни, так что юный порыв Мичи встречал здесь скорее удивление, нежели одобрение.

Школу Мичи совсем забросил. Ученье и вообще-то давалось ему легко: сведениями совсем уж излишними юные головы в Городе старались не забивать, да и главное назначение школы видели скорее в том, чтобы занять растущее поколение делом сколько-нибудь полезным, тем самым родителям выкроив время, потребное для работы и прочих забот насущных. Задачу воспитания Город брал на себя охотно, все того же общественного согласия и спокойствия ради - справлялся же с ней, как придется, по обстоятельствам. Впитав и усвоив - по внутреннему побуждению, а не из-под палки, как большинство его сверстников - весьма внушительный объем знаний, Мичи больше не находил для себя смысла отсиживать уроки, выслушивая скучное объяснение давно понятных ему вещей. Предпочитая составлять планы своих занятий самостоятельно, он прибегал время от времени к помощи Онди, который с легкостью подбирал ему пару стоящих книг, исчерпывающе и всесторонне рассматривавших тот или иной предмет. Так, один за другим, из чистой любознательности Мичи изучил начальные уровни множества дисциплин - справедливо полагая, что всегда сможет углубить свои познания в случае необходимости. Представ перед школьным советом, дабы объяснить вызывающее свое отсутствие на занятиях, обязательных для всякого юного оолани, он скромно объявил, что считает общее образование завершенным, и предложил возмущенным учителям испытать его, задав любые - в рамках школьного курса - вопросы. Ответы его были столь основательными и глубокими, что преподаватели нехотя вынуждены были признать объем его знаний вполне достаточным для получения грамоты о законченном обучении.

Сложнее, конечно же, вышло с матушкой. Отца своего Мичи в глаза не видывал - что было в Ооли делом довольно обыкновенным - а потому первоначальным своим воспитанием обязан был ей одной. Матушка же не то, чтобы вовсе не одобряла книжного увлечения - кому же не хочется видеть сына толковым и образованным?
– однако же здравый смысл настойчиво ей подсказывал: буквами сыт не будешь. Книжники хоть и пользовались в Городе кое-каким почтением, оставались, по преимуществу, людьми невеликого достатка: много ли, в самом деле, заработаешь перепиской да извлечением, когда столько кругом желающих то же самое делать едва ли не за бесплатно, одного лишь чистого наслаждения прикоснуться к сокрытым в книгах премудростям и красотам ради? Переплетчиком - это еще бы куда ни шло; хоть какое-то будет в руках занятие: не пойдет - так можно переметнуться и к скорнякам. Вот кожевенное-то - оно дело верное: прохудится сапог - тут уж, хочешь-не хочешь, а подлатаешь, а как и совсем уж сносятся башмаки, придется и новой парой обзаводиться, и не денешься никуда. Оттого и при деле всегда сапожник: никому босиком-то шлепать охоты нет, это не книжка, что может ее человек купить - купит, а нет - так и перебьется, и не заметит.