Персональное чудовище

Ди Климм

— Немощен? — удивился Мирон Семенович. И если бы Дима не был настолько поглощён разглядыванием Сони, то заметил бы на себе быстрый лукавый взгляд пожилого человека.

— Да, — с притворной печалью ответила Соня. Дима еле сдержал язвительный смешок. Ведь если бы он не изучил девушку достаточно хорошо, то поверил бы этой напускной жалости девушки. Жа-а-алость. Еще несколько зазубрин, за которые эта девица еще поплатится. А Софья тем временем продолжила невинным голосом: — Он страдает гермофобией. Знаете, что это такое, Дмитрий Алексеевич?

И Тут Соня посмотрела на Диму.

—

И что же это, уважаемая Софья? — спросил Дима, и подумал, что «конченный ублюдок» — самая мягкая расшифровка того, что скрывается за намеком девушки.

— Гермофобия — это боязнь микробов и страх заразиться чем-то, — Соня выдержала паузу и прищелкнула пальцами, словно выбирая подходящее слово, и выдала: — непотребным. Фобия становится настолько навязчивой, что у женщин на этом фоне сушится кожа. А у мужчин, — очередная пауза, — снижается либидо.

Дима сжал серебряную ложку так сильно, что тот грозил погнуться от натиска каменных пальцев. Он внутренне дал себе подзатыльник за то, что не придушил эту девицу еще в клинике, и прицелил:

— Лично проверяли? Либидо своего хозяина? — вскинул бровь Дима. Глаза его полыхали огнем, встретившись с потемневшими сизо-синими глазами девушки, и эта битва взоров грозила сжечь к чертям всю комнату вместе с двумя невинными стариками и одним потным аристократом.

— Боюсь, Дмитрий Алексеевич, я подхватила ту же болячку, и теперь уже не могу находиться рядом с заразными людьми. Думаю, вам это знакомо.

Очередной подзатыльник, но уже намного тяжелее, дал себе Дима, когда вспомнил свое поведение в больнице и вспомнил распахнутые глаза Сони, в голубых озерах которых плескалась боль.

— От этой напасти можно избавиться, если поговорить с грамотным врачом, — глухо произнес Дима, пока остальные присутствующие в комнате в недоумении следили за непонятным диалогом.

— Боюсь, этому… — секундная пауза, — немощному, даже врач не поможет.

За прошедший обед Соня успела выдать столько эффектных пауз, что Дима боялся за свое помутненное расстроенное сознание. Он заскрежетал зубами и выдохнул горячий воздух. Сжал и разжал под столом кулаки. Как у Софьи это получается? Как ей удается вывести его из себя настолько, что он неосознанно перескакивает от беспокойства за девушку к сожалению за сделанное, и тут же вспыхивает от одного только мягкого голоса этой лисицы? И вся эта гремучая смесь разбавлена острым жгучим возбуждением! Понимает ли сама Софья, какое имеет над ним влияние?

Но тут Дима почувствовал, как его руки вновь коснулись прохладные пальцы Милены Ивановны. Эта женщина с мудрыми глазами и спокойной аурой словно успокаивала взбешенного зверя внутри него. А вот сидящая напротив девушка делала все с точностью до наоборот одной только улыбкой пухлых губ и вздернутой тонкой бровью…

— Димочка, как Сережа? Думала, ты его с собой приведешь, — задала Милена Ивановна тот вопрос, который вертелся на языке у Соньки. Как там ее ученик? Не спрашивает ли о ней?

— Они с Аленой сегодня идут на… — Дима замялся, — показ мод.

— О! Не знала, что Сережа увлекается модой.

— Он не увлекается, — пробормотал Дима, защищая мужскую честь своего сына. —

Это Алена…придумала.

«Хе, показ мод! Наверняка Дмитрий Алексеевич привычно раскрошил зубы, отпуская домашних на такое глупое мероприятие», ехидно подумала Сонька.

Софья слышала движение часовых стрелок на напольных часах. Настолько тихо стало в комнате.

Милена Ивановна поправила аккуратное каре и мягкий взгляд карих глаз метнулся к Джереми.

— Виконт Беркли…

— Зовите меня Джереми, мэм, — перебил парень.

— Хорошо, Джереми, — улыбнулась Милена Ивановна и на худых щеках появился легкий румянец. — Чем вы занимаетесь?

— Он юрист, — ответила Соня за парня. Она смотрела на брошь из голубой эмали на летнем платье Милены Ивановны. Конечно, неприлично пялиться в сухонькую грудь хозяйки, сидя в ее же зале и попивая ее же чай. Но это лучше, чем смотреть на молчаливого Дмитрия Алексеевича. Который, кстати, тоже рассматривал бурые пятна на жилетке Мирона Семеновича так пристально, словно изучал по ним древние письмена племени Майя.

— Да, я юрист, — Джереми поправил очки на тонкой переносице. — А еще я поэт.

Дима резко повернул голову и вперил тяжелый взгляд в парня:

— Поэт? — скривился мужчина так, словно Джереми признался, что не чистит зубы после плотного ужина.

— Да, поэт! — отчеканила Сонька и вздернула подбородок. Дмитрий Алексеевич обратил на нее пронзительный взгляд.

— И что? Вы типа стишки пишете? — ухмыльнулся мужчина и одним глотком отпил почти половину чая из чашки.

— Пишет. Замечательные стихи, — тем же тоном ответила за парня Сонька. Дмитрий Алексеевич вновь зыркнул на нее.

— Как интересно, — пробормотал Дмитрий Алексеевич и его жесткие губы сложились в кривую ухмылку.

— Да, очень интересно, — отбила Сонька. — Джерри, дорогой, прочти что-нибудь вслух.

При слове «дорогой» и уменьшительном имени парень дернулся и покраснел, а мужчина застыл и сжал в сильных пальцах тонкий фарфор.

— Читать вы тоже будете за него? — язвительно спросил Дима, разжал пальцы, и их нервный перестук по столешнице бил гонгом по ушным перепонкам Сони.

— Джереми, — выдавила Сонька и ткнула вспотевшего парня в бок. — Читай!

Соньке пришлось применить учительский тон и Джереми снял очки, сложил их в нагрудной карман рубашки. Выдохнул, прокашлялся. И выдал:

— «В туманном стылом городе В предрассветную тишину Распахнутся дневные ворота, Впуская солнечную ширину. И мягкая поступь новодня Развеет безрадостную мглу, И окрыляет он меня, Передавая строками теплоту»