Первая просека
Шрифт:
— У меня есть для вас, господа, хороший заработок. А для начала я приглашаю вас в бар.
Так они оказались на службе в торговой фирме. Спустя два месяца, на провесни, в одну ненастную ночь их перебросили через границу с заданием разыскать Ставорского и поступить в его распоряжение.
Пригницыну очень нравилась такая жизнь. Существо без роду и племени, он делал все бездумно, бесшабашно, с цыганской лихостью. Влекомый бурным потоком жизни, он жил одним днем и руководствовался скорее инстинктом, нежели сознанием.
Но Ставорский обнаружил в нем и такие качества, как цепкую память, способность на лету схватывать мысль, напористость и вместе с тем рабскую покорность воле сильного, идущую, должно быть, еще от обычаев цыганского табора. И еще: Пригницын умел все делать артистически. В этом отношении он выгодно отличался от Рогульника — тугодума, по-звериному замкнутого и угрюмого.
Вот почему не Архипа Рогульника, а именно Пригницына решил Ставорский двигать вперед — в комсомол, а потом, может статься, и в партию. Так Колька очутился сначала в ликбезе, а потом и в вечерней школе-семилетке. Недюжинные способности очень скоро выдвинули Пригницына в число лучших учеников. За пять лет работы на стройке Комсомольска он закончил семь классов и стал лучшим бригадиром возчиков — его имя как ударника часто можно было видеть на страницах газеты.
Все эти годы Ставорский не подвергал его преждевременному риску.
Но за последнее время он все чаще замечал в поведении Пригницына нечто новое: цыганенок становился слишком самостоятельным в своих суждениях; даже признаки высокомерия нет-нет да и проявлялись в его поступках. А недавно Ставорский и вовсе насторожился: Пригницын не явился к нему по вызову в штаб военизированной охраны. Пришлось прибегнуть к опасной инсценировке — послать за ним вооруженного винтовкой Рогульника. Когда тот привел его в штаб ВОХРа, Ставорский долго молчал, смерил его взглядом.
— Почему не явился вчера по вызову? — наконец спросил холодно.
— Ездил на завод, Харитон Иванович, а когда вернулся, было темно, решил, что вас уже нет в штабе.
— А почему сегодня с утра не явился?
— Харитон Иванович, так вы же вызывали не на сегодня, а на вчера, — с наигранным изумлением ответил Пригницын.
В этот же день Ставорский проверил, действительно ли ездил Пригницын на завод. Оказалось, что никуда он не ездил. Это открытие взбесило и насторожило Ставорского.
О своем открытии он не сказал Пригницыну. Выгоднее было оставить его в неведении. Но с этого дня каждый шаг цыганенка был под наблюдением доверенных людей.
Вскоре Ставорского вновь насторожила речь Пригницына на городском комсомольском активе, посвященном разоблачению врагов народа. В ней было столько неподдельного гнева, что Ставорскому стало страшновато — он боялся услышать свое имя!
Потому так трудно было теперь решить: доверить или не доверить Пригницыну эту диверсию — самую крупную и самую рискованную из всех организованных за пять лет на стройке.
Долго в ту ночь светилось окно в итээровском поселке на Аварийной сопке. С ладонями, засунутыми под лямки подтяжек, Ставорский бесшумно ходил по комнате — пять шагов туда, пять обратно. И только тогда погасил свет и лег в постель, когда план «операции» был продуман до мельчайших подробностей.
В осенний ведренный день прислушайся к шуму стройки. Ты уловишь какое-то своеобразное, ритмичное чередование и постоянство одинаковых звуков. В первую минуту они покажутся хаотическими, но вслушайся в них — и ты уловишь в гудках паровозов, в грохоте бетономешалок, в завывании циркульной пилы, в шуме автомашин, в стуке топоров, в мощном дыхании ТЭЦ слаженную мелодию, напоминающую мощный оркестр. Это звуковой ритм стройки, симфония труда.
Пригницын давно полюбил ее. Едет человек в телеге, мирно клацают колеса, цокают по насыпной гравийной дороге подковы лошади, а он слушает звуки стройки и угадывает по ним, что и где происходит. И думает, думает… О, сколько же передумал, узнал и испытал Пригницын за эти пять лет! Ликбез, семилетка, комсомол… На свою голову Ставорский «проталкивал» вверх диковатого цыганенка. Пригницын прозрел. А прозрев, увидел огромный светлый мир, лежащий вокруг. И еще он понял, что Ставорский становится все более враждебным, опасным ему.
Под передним сиденьем телеги Пригницын поставил рундучок, и там всегда у него хранились книги, учебники, тетради. Они не залеживались без дела. Когда в вечерней школе начали изучать алгебру, он увлекся решением алгебраических задач. Едет и решает. Весь задачник почеркал. Потом его страстью стало заучивание стихов. Найдет газету со стихотворением или сборник стихов и вот уже бормочет весь день.
— Ой, Колька, как ты мне надоел со своими стихами! — жаловалась поначалу Любаша. Но потом привыкла и уже сама просила почитать новые стихи.
Недавно Пригницыну попались «Цыганы» Пушкина. Несколько дней он ходил словно в угаре — до того потрясла его эта поэма. Прозрение души — так можно было бы коротко выразить словами то новое, что вторглось в некогда убогий, по-звериному жестокий мир забитого цыганенка. Свет этот отражался на его лице. Пригницын стал мечтать! Он жил теперь захватывающими думами о своем будущем. Больше всего ему хотелось стать поэтом. Но стихи никак не давались ему, и он с досадой и горечью рвал бумаги.
Потом им овладела мечта стать следователем. Он хотел бы вылавливать вот таких зверенышей, каким был сам еще недавно, и делать из них таких, каким он стал теперь. Но всякий раз, когда мечты уносили его в будущее, мысль о Ставорском гасила их жар.
После убийства Кирова Ставорский притаился. Он дал указание своим подшефным не предпринимать никаких действий. Так тянулось года полтора. Потом поджог склада с импортным оборудованием. Пригницын подозревал, что это дело рук Рогульника. С содроганием сердца ожидал Пригницын задания, поэтому избегал встреч со Ставорским. Но в минуту мучительных раздумий его внезапно осенила мысль, которой он ужаснулся и обрадовался.