Первая просека
Шрифт:
Сергей Петрович позвонил Платову.
— Федор Андреевич, есть важное дело. Прошу разрешения приехать.
Платов долго читал и перечитывал протокол допроса Ставорского-Шеклецова.
— Какую гадину пригрели! — сказал, наконец, он. — Матерый белогвардеец! Что ж, раз так складывается дело и тем более есть указание управления, я ничего не имею против ареста. Только, пожалуйста, разберитесь повнимательней.
В тот же день были арестованы Гайдук, Майганаков и Вольский.
Велико было негодование Гордея Нилыча, когда его привели в горотдел.
— Що вы робите, що вы робите, сукины дети! — орал он на весь коридор. — Та я ж вас усих пересадю!
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Против обыкновения Платов решил не задерживаться в горкоме. Уж целую неделю они с Сережкой собирались на «карасиную зорьку». Каждое утро во время завтрака Сережка сообщал все новые данные о том, кто, где, когда и сколько натаскал на закидушку касаток и чебачков или на удочку карасей.
Но уйти из горкома не удавалось. Звонок из отдела главного механика: в карьере упал ковш на помощника машиниста экскаватора, смяло поясницу и тазовую кость. Звонит женщина: арестовали ее мужа, обвинили в троцкизме, а он неграмотный человек, понятия не имеет о том, что такое троцкизм. Звонок с железнодорожной станции: дежурный докладывает, что пришли три вагона оборудования, простаивают уже вторые сутки, а мехкомбинат и «в ус не дует».
В половине шестого Федор Андреевич предупредил секретаря приемной, чтобы больше никого с ним не соединяли, а сам занялся бумагами, которых накопилась за день целая гора.
Но не прошло и минуты, как дверь открылась. На пороге стояла секретарша.
— Федор Андреевич, звонят из крайкома партии, — доложила она.
Платов быстро поднял трубку.
— Слушаю.
— Товарищ Платов? Говорят из орготдела. За вами выслан самолет. Завтра в семь утра вы должны вылететь в Хабаровск. Понятно? Почему такая спешка? А завтра в двенадцать дня открывается пленум крайкома. Да, внеочередной… В общем ждем вас. Повестку дня узнаете здесь. Материалы? Никаких особенных материалов не нужно, захватите общие данные о стройке. Да, да, ничего больше не нужно. К двенадцати часам чтобы были здесь. Какой самолет? Обычный, аэроклубовский У-2 Да, да…
Долго сидел в раздумье Платов после этого разговора. Потом позвонил сыну, который ждал его с удочками:
— Сережка, сегодня мы опять не сможем поехать с тобой на рыбалку. Валяй, паря, один.
Платов пришел домой уже в сумерки. Сережи еще не было. Вернулся он затемно, когда Федор Андреевич уже укладывался спать.
— Папа, смотри сколько! — Сережа вбежал в спальню со связкой серебристых карасей.
— О-о, так ведь это же великолепная уха! — воскликнул отец.
— Ну вот, видишь. А ты не поехал! — укорял сын. — Все говоришь…
«Какой он большой стал за эти пять лет, настоящий парень!» И у отца почему-то защемило сердце.
— Ладно, сынок, вернусь — обязательно порыбачим.
Он долго не мог заснуть. А когда уже стал дремать, в спальню вошла Анна Архиповна. Уж как она ни старалась все делать бесшумно, укладываясь в свою кровать, Федор Андреевич, услышав ее шаги, спросил:
— Аннушка, ты подготовила мой чемодан?
— Все готово, Федя. Ты до сих пор не спишь?
— Что-то не идет ко мне сон.
— Почему в такой спешке собирается пленум?
— Я сам думаю над этим…
Анна Архиповна улеглась, помолчала, потом, вздохнув, заговорила вполголоса:
— Я ничего не понимаю, Федя, в том, что происходит.
— Да разве только ты одна ломаешь над этим голову? Я думаю, что это, вероятно, перегиб. Когда мы научимся руководить так, чтобы находить точную меру вещей? Я уверен: Сталин, ЦК не знают, что делается в низах, иначе бы не допустили этого…
Федор Андреевич приподнялся на локте и продолжал возбужденным полушепотом:
— Камеры, говорят, забиты людьми. Я абсолютно уверен, что больше половины из них невинны. Арестовывают без разбора, по клеветническому доносу. Позавчера я отказался подписать визу на арест парторга из транспортной конторы — Самылкина. Боевой, страстный пропагандист, очень принципиальный, честный, бескомпромиссный коммунист. Заглянул в его личное дело: беспризорник, в двадцатых годах воспитывался в детдоме, окончил ФЗУ, работал слесарем на заводе, три года прослужил на границе, в 1932 году в числе первых мобилизованных приехал сюда. Был комиссаром батальона охраны — посылали специально на укрепление. Спрашиваю товарищей: «За что арестовываете?» — «За троцкизм», — отвечают. «В чем он выражается у него?» — «Самылкин хвалил Троцкого», — отвечают. «Откуда такие данные?» — спрашиваю. Оказывается, донос-известного вора-рецидивиста Левандовского. А я его как раз знаю — в бытность Самылкина комиссаром батальона лагерный суд приговорил Левандовского к расстрелу за восьмой побег, но его помиловали. И вот этому мерзавцу верят! Он же мстит Самылкину, разве не ясно?
— Ну и что же, не арестовали Самылкина?
— Арестовали, — со вздохом ответил Федор Андреевич. Помолчав, добавил: — Я абсолютно уверен, что многие арестованы по ложным показаниям Ставорского и Уланской — они специально клеветали на людей.
— Кстати, их еще не судили? — спросила Анна Архиповна!.
— Неделю назад судили в Хабаровске и расстреляли.
— Право же, Федя, в гражданскую войну все было как-то проще, яснее…
— Еще бы! Тогда враг был виден. Сейчас он маскируется под советского человека. Сбываются вещие слова Владимира Ильича: революцию совершить легче, чем удержать власть в своих руках и построить социализм… Ну ладно, Аннушка, пора спать.
— Папа, а тебя там не арестуют, в Хабаровске? — неожиданно раздался голос Сережки из соседней комнаты.
— Ты что же, Сергей, подслушивал наш разговор? — спросил Платов.
— Да нет, просто слышно…
— Меня арестовывать не за что, Сережа. Моя жизнь вся на виду у партии.
От зеленого поля аэродрома оторвался У-2 и стал набирать высоту. Еще стояла росная прохлада, солнце только что поднялось над темно-зеленой зубчатой грядой правобережных сопок, их тень прикрывала вороненой сталью воды Амура. Другая половина реки, освещенная солнцем, напоминала сталь, отшлифованную добела.