Первая просека
Шрифт:
— Да-а, донские казаки — лихой народ, смелый. Пожалуй, это лучшие из всех двенадцати казачеств. Забыл твою фамилию… Жернаков? Так вот что, товарищ Жернаков, по глазам вижу — смышленый ты парень, чую, что и кавалерист был неплохой. Такой человек, именно кавалерист, мне нужен на конный парк до зарезу, — провел он ребром ладони поперек горла. — Пойдешь все-таки? Сначала будешь бригадиром, а там своим заместителем сделаю, как говорил тогда.
— Я ведь конник-то, товарищ Ставорский…
— Харитон Иванович, — подсказал
— Простите, забыл… Харитон Иванович. Конник-то я, говорю, такой, когда лошадь под седлом да овес в кобурчатах. Боюсь, что бригадир из меня выйдет плохой. Да потом же, на сплаве скажут: сбежал.
— Ну, это ерунда! Пойду в отдел кадров и переоформлю. Я не понимаю, чего брыкаешься? Ты же через год мог бы командиром взвода стать, а бригадиром идти боишься! Под седлом будешь иметь любую лошадь, какая понравится. Ну, согласен? Смотри, другого возьму, мне ждать некогда.
— Ладно, пойду, — подумав, ответил Захар. — Очень соскучился по лошади…
— Так бы и сразу! Нерешителен, братец, ты. Разве таким должен быть донской казак?
— А вы сами не казак, случайно, Харитон Иванович?
— Нет, я белорус. Но в гражданскую войну был в конной бригаде Котовского, потом в частях червонного казачества.
В полдень пришел невысокий, тщедушный старичок фельдшер. Не надевая халата, он молча подсел к кровати, быстрыми, резкими движениями ощупал живот Захара, послушал грудь, показывая на губы, приказал: «Откройте», — заглянул в рот, оттянул веки.
— М-да… — сказал он, — малокровие. Сколько лет? Та-ак… Питаться надо бы получше. Организм железный, и сердце отличное. С таким сердцем можно прожить сто лет. А эти порошки и микстуру заберу, заменю другим.
Потом позвал Феклу.
— Скажите, хозяюшка, — он склонил голову набок, щуря глаза за очками, — у вас есть енотовый жир?
Фекла удивленно посмотрела на него и тихо спросила:
— А он зачем?.
— Я спрашиваю, есть у вас енотовый жир?
— Есть, есть. Им всегда мажется отец от простуды…
— Вот, я так и знал! Сможете вы натирать ему, — кивнул он на Захара, — спину и грудь на ночь?
— Чего же не смочь? Сможем! Это наше деревенское лекарство.
— Вот, пожалуйста, и натирайте. Каждый вечер. Микстуры для приема внутрь вам принесут.
Вскоре после того как ушел фельдшер, Любаша принесла Захару обед. Свежее, пышущее здоровьем, слегка продолговатое лицо ее налилось персиковым румянцем, когда она, склонившись, ставила миски на табурет у изголовья Захара.
— Вот кушайте, мамаша велела…
— Спасибо, Любаша, — сдержанно сказал Захар. — Только я не хочу.
Девушка выпрямилась, улыбнулась.
— А вы помните мое имя?
— Конечно, оно легко запоминается. А вы помните, когда мы разговаривали на берегу?
— Помню. Вас зовут Захаром. Вам очень плохо?
— Да нет, ничего…
— А ночью вы стонали.
— Разве? Неудобно… Отец не ругался, что меня сюда положили?
— Немножко поворчал. Но папаша у нас не сильно злой, поругается и скоро отходит.
— Он работает на стройке?
— На конном парке. Жилец наш устроил его. Ну, вы ешьте, а то я отвлекаю вас, а щи остывают.
— Подождите, не уходите! У меня просьба. Помните старосту группы, с которым мы приходили к вам в первый день?
— Помню, он живет в леднике у Бормотовых. Когда снег пошел, они все переселились из палатки туда. И девушки тоже там.
— Будет у вас время — сходите, пожалуйста, к нему, передайте, чтобы принес мою книгу «Тихий Дон». Ладно?
— И девушки чтоб пришли?
— А как хотят.
Под вечер в избу ввалилась целая ватага парней и девушек — почти все новочеркасские комсомольцы. Захару было очень неловко перед хозяйкой, когда она, недовольная, ввела их в чистую половину избы. Ребята разговаривали вполголоса, осторожно жали руку Захара, а Леля Касимова не преминула упрекнуть его:
— Что я тебе говорила, а?
Захар в первую же минуту обратил внимание на то, что Аниканов, несмотря на грязь на улице, был в своих расхожих туфлях. Костюм его, как и полупальто, был мокрым и порядочно испачкан в грязи. Выглядел Аниканов скучным, даже мрачным, — от прежней бойкости и самонадеянности, с которыми он держался в роли старосты, не осталось и следа. Примерно так же выглядели и все остальные.
— Ну, как житуха? — спросил Захар, с болезненной улыбкой поглядывая на товарищей.
— Вот, понимаешь, она и житуха, — Аниканов устало присел на край кровати у ног Захара. — Видишь, на что похожи? Работаем на корчевке, в грязи, в болотах, а живем, не поверишь, в леднике! Внизу лед, хотя и прикрытый сеном, сверху холод, так что ни обсушиться, ни обогреться. И главное — чирьи начали у меня появляться…
— Ох, Андрей, и когда ты перестанешь ныть? — покачала головой Леля Касимова. — Я тебя не узнаю. Никогда бы не подумала в Новочеркасске, что ты такой нытик, честное слово! Или ты трудностей никогда не видал?
— Да хватит тебе, Касимова, мне уже осточертело все это слушать!
— Ладно, Андрей, ты не шуми, а то тут хозяева, — вмешался Захар.
Леля заговорила вполголоса:
— Не так уж и страшно у нас. Вот сегодня печку установили. А ведь многие, кто на чердаках живет, и того не имеют. Да потом же всем по два одеяла выдали, когда начался снег. Если мы все начнем ныть, Андрей, так надо все бросить и тикать домой! А это что же, по-комсомольски будет, а?
Из разговоров Захар понял, что его товарищи действительно находятся в тяжелых условиях, куда более тяжелых, чем на сплаве.