Первая просека
Шрифт:
Но вот бригада за бригадой, вооруженные топорами, лопатами, пилами, потянулись в тайгу, и Пермское постепенно опустело. Лишь редкие прохожие из местных жителей, еще не выселившихся в соседние села, показывались на улице.
Под откосом, на берегу Амура, где толпились баржи да иногда попыхивали трубами пароходы, было всегда людно. Вереницы грузчиков несли на горбах мешки, ящики, тюки или, впрягшись, гурьбой волокли по галечнику огромные металлические трубы, рельсы, тавровые балки. Из тайги доносился гомон труда — там день-деньской корчевали лес, строили дороги, рыли канавы, чтобы спустить воду из заболоченных низин в Амур.
Трудно входил Захар в новую для него должность бригадира. С первого же дня он взялся за дело со всей страстью. Большинство возчиков были из местных крестьян и работали добросовестно. Аккуратно, с хозяйской покладистостью делал свое дело Никандр Руднев.
Но была тут категория людей, не знавших ни роду, ни племени. Они издавна промышляли на рыбалках, как сезонные рабочие, или прирабатывали на погрузке и разгрузке барж по пристаням Амура, или бродяжничали в тайге в поисках золотишка. «Перекати-поле» — называл их Никандр Руднев. На зиму обычно они подавались к югу, в Хабаровск, во Владивосток, чтобы там скоротать холодное время, а с наступлением весны снова кочевали на север, в низовья Амура. Теперь они осели на новостройке. Были здесь и темные личности: в стране шла коллективизация, кулаки, замешанные в преступлениях, искали прибежища в глухих углах малообжитого в ту пору Дальневосточного края. Таких «перекати-поле» нетрудно было отличить от всех прочих: речь свою они пересыпали матом, дело выполняли с небрежностью и держались, как люди, для которых нет ничего святого или хотя бы достойного уважения, не существует ни законов, ни норм приличия.
В первый же день Захар едва не подрался с возчиком-цыганом. Запрягая лошадь, цыган стал взнуздывать ее. Она не брала в рот удила, задирала голову. Тогда возчик схватил палку, вцепился клещатыми пальцами в ее розоватые ноздри и стал совать ей палку сбоку в рот. Лошадь взвилась на дыбы, едва не поломав оглобли. Рассвирепевший цыган ухватил ее за уздцы и изо всех сил палкой ахнул по губам. Из ноздрей струйкой побежала кровь. Не помня себя, Захар заслонил собой лошадь.
— Ты что же делаешь, сволочь?!
Цыган испуганно отскочил, уставясь на Захара налившимися кровью, зло играющими глазами.
— Что, финика покушать захотел, мосол? — И медленно полез в карман.
Захар побледнел до синевы.
— Я тебе такого финика дам, что ты позабудешь о нем вспоминать! Не допущу больше к работе — и все!
На шум подошел Никандр. Захар передал ему лошадь, попросил распрячь, а цыгану приказал тоном, не допускающим возражения:
— Пошли к начальнику.
— А что, пойдем! Ишь ты, напугал!
Ставорский равнодушно выслушал Захара, без особого внимания смерил глазами короткую фигуру цыгана, облаченную в засаленный ватник, и сказал не очень сердито:
— Ты что же, Пригницын, так обращаешься с лошадью? Или тебе не говорили, что лошадь надо беречь? Ну, смотри мне, повторишь подобное — отдам под суд. Иди запрягай другую, негодяй.
После ухода Пригницына он сказал Захару:
— Ты особенно круто не бери, Жернаков. На меня не смотри, «под суд» я никого не отдам, они это хорошо знают. Пригницын возчик неплохой. Правда, диковат немного, из цыган, беспризорником был.
— А я думаю, Харитон Иванович, что его нужно выгнать. Он же всех лошадей покалечит!
— А кто будет ездить? Каждый день мы должны давать сто подвод, а даем всего семьдесят — восемьдесят. А ты — «выгнать»! Я еще никого не выгнал и не буду выгонять. Любое дерьмо возьму, но до ста подвод в день дотяну.
Захар хотел было поспорить, привести тот довод, что при таком обращении с лошадьми скоро некого будет запрягать. Его удивила и обидела та непонятная мягкость, с которой Ставорский отнесся к дикому поступку Пригницына, и от Ставорского он ушел в подавленном настроении.
Но это было только началом испытаний. Назавтра произошло столкновение с другим возчиком — Рогульником, тем самым, что возил Бутина и Сидоренко на сплав. Захар заметил, что Рогульник, выезжая со двора, не засупонил как следует хомут. Захар велел перетянуть супонь. Поглядывая на бригадира исподлобья, Рогульник лениво слез с телеги, развязал супонь и так же лениво стал перематывать ее. В конце рабочего дня Захар снова столкнулся с Рогульником, когда тот заводил лошадь во двор. Бросив взгляд на супонь, он увидел, что гужи обвисли и вся упряжь болтается.
— Вы когда-нибудь имели дело с лошадьми? — спросил Захар Рогульника.
— В крестьянстве вырос.
— А как думаете, что случится с лошадью, если ее вот так запрягать?
— Ну, что случится? Ничего не случится.
— Сейчас посмотрим.
Захар наблюдал, как Рогульник умело, лишь одним движением развязал супонь, ловко сбросил петли гужей с концов дуги, развязал чересседельник и лишь тогда, когда стал снимать хомут, немного помешкал.
— И взаправду холку сбил… — сказал виновато Рогульник. — Черти ее взяли бы, эту сбрую! Вроде бы завяжешь, а она опять слабнет и слабнет.
Когда возчик увел лошадь под навес, Захар еще долго стоял, рассеянно глядя на совершенно исправный хомут. «Вредитель, самый настоящий, — стучало в мозгу. — Сейчас же нужно сказать Ставорскому, ведь почти за руку пойман».
Рогульник возвращался к телеге.
— Скольким лошадям вы уже сбили холки? — спокойно спросил Захар.
— Я-то? — Рогульник тупо уставился на хомут. — Эта, кажись, четвертая, не то пятая… Только я не виноват, товарищ бригадир, сбруя такая… черт бы ее побрал!
— Ладно, завтра возьмите другой хомут.
Захар сказал это примирительным тоном, а у самого все клокотало и дрожало внутри. Жгла мысль: «Вредитель, кулак!» Захар бросился к Ставорскому, но того не оказалось в конторке. Только на следующий день, оставшись с глазу на глаз со Ставорским, он рассказал о случае с Рогульником.
— Та-ак… Это дело действительно надо расследовать. — Ставорский помолчал, барабаня пальцами по столу и тоскливо глядя через окно куда-то вдаль. — Ты хомут не осматривал?