Первая просека
Шрифт:
— А почему? Так бы и жили у нас, — тихо сказала она.
Волна теплых чувств поднялась в груди Захара, обдала жаром лицо: до чего же хороша была сейчас Любаша в своем пестреньком ситцевом платье, туго облегавшем округлые плечи, с толстыми косами и гордо посаженной головкой!
— До свидания, Любаша. Спасибо за все, — Захар протянул ей руку; от мгновенного порыва чувств захолонуло сердце, он слегка побледнел, было уж качнулся вперед, но удержался.
А Любаша все так же стояла, грустно улыбаясь, все крепче сжимая его ладонь своими сильными пальцами. Только сдержанное дыхание выдавало ее взволнованную настороженность.
— До свидания, Захар, — наконец сказала она, опуская глаза и покусывая губы. — Я, наверное, буду скучать по вас, Захар, — шепотом добавила она. — Заходите в гости. Я буду ждать вас…
— Спасибо, Любаша. Если будете скучать, обязательно зайду. — Захар растерянно улыбнулся и торопливо надел шинель.
— На Силинку сейчас пойдете? — спросила Любаша.
— Нет, завтра возьму справку. Может, достану денег, чтобы рассчитаться с вами. Переночую у своих товарищей, а завтра, если управлюсь, уйду на сплав.
— А вы у нас ночуйте.
— Не могу. С жильцом вашим не хочу больше быть вместе.
Любаша проводила Захара за ворота и показала ледник, где жили новочеркасские комсомольцы. Потом долго смотрела ему вслед, тоскливо прислонившись к могучему столбу ворот, подпиравшему двускатную крышу с узорчатым карнизом. Она не слышала, как кто-то подошел к ней сзади, и вздрогнула, почувствовав чью-то руку на своем плече.
Ставорский почти вплотную приблизил к ней улыбающееся лицо, пристально уставился взглядом в ее испуганные глаза.
— Что загрустила? Не пугайся, дикарочка, я ведь люблю тебя.
Любаша отшатнулась, застенчиво сияла руку Ставорского с плеча.
— Дома кто-нибудь есть? — уже серьезно спросил он. — Тогда пойдем, покормишь меня.
Уже в избе, моя руки, он спросил:
— А что, Жернаков совсем ушел?
— Совсем, — сухо ответила Любаша, наливая в миску наваристый борщ.
— Поэтому ты и загрустила?
Любаша смутилась, щеки ее вспыхнули.
— Ничего я не загрустила, Харитон Иванович! — Девушка тряхнула головой, поправляя косы на спине. — Вам туда подать или здесь будете кушать?
— Здесь буду. Посиди со мной за столом, Любаша. Мне нужно с тобой поговорить.
С минуту он молча хлебал борщ, потом положил ложку на стол, задумался.
— Ты помнишь наш разговор тогда, вечером? — Он исподлобья посмотрел на Любашу.
— Помню. — Она склонила голову, зарумянилась еще больше.
— Ну, и как решила?
— Никак не решила, Харитон Иванович. Мне же учиться надо, я ведь сказала вам. Вот придет зима, тут, говорят, будут техникумы, пойду учиться…
— Ты бы и замужем могла учиться, — холодно сказал Ставорский. — Не иначе, как это Жернаков закрутил голову. Только ошибаешься ты в нем. Пустой человек! Вот он окрутит тебя и бросит! Тогда наплачешься, да поздно будет…
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
За то время, пока Захар болел, в природе произошла великая перемена: на земле окончательно водворилась поздняя, но веселая, влюбленная во все на свете хозяйка-весна. В яркие изумрудно-зеленые одежды нарядила она серую лесную рать, щедрой рукой разбросала золотинки первых подорожников, зелеными ковриками устлала каждый клочок земли, волнующим запахом молодой зелени напитала солнечный воздух.
Захар шагал, полный ощущения весны, с радостным волнением, разбуженным Любашей. По пути решил заглянуть на почту: узнать, нет ли писем.
За скрипучей перегородкой все столы завалены грудами писем, но среди них не оказалось ни одного, адресованного Захару. Огорченный, вышел он на улицу, медленно добрел до бормотовского ледника. Дверь оказалась подпертой бревном, по таежному обычаю заменяющим замок. Захар присел на кучу досок.
Еще из Хабаровска послал он письмо Настеньке с адресом села Пермского. Разве снова написать? Нет, не будет он писать, пока не получит ответа на те два письма, что послал из Новочеркасска и Хабаровска. «А что, если?.. Там ведь Вася Корольков». Но Захар отогнал эту мысль: «Не может этого быть! А если может?..»
До вечера оставалось часа три, и Захар решил разыскать своих земляков.
За околицей, где кончались огороды и поднималась стена леса, стоял стук топоров, шумели людские голоса, то и дело с треском падали деревья — шла корчевка.
Захар подошел к одной бригаде, спросил у крайнего парня, размашисто рубившего кустарник:
— Вы не знаете, где тут азовочерноморцы?
— А ты чего шляешься, когда люди работают? — спросил тот, выпрямляясь и смахивая пот с раскрасневшегося злого лица. — Что, представитель «гулькома»?
— Не болтал бы зря, — огрызнулся Захар. — Только встал с постели, болел и теперь ищу своих, понял?
— Что-то много больных появилось, когда нужно работать. — Парень поплевал на ладонь, снова берясь за топор.
Захар на расстоянии узнал Лелю Касимову и Марусю Дробышеву.
Парни толпились у огромной лиственницы. Кто-то с привязанным к поясу концом веревки карабкался по ее стволу вверх, а все остальные следили за ним. На Захара почти никто не обратил внимания.
— А где Андрей? — спросил Захар Степана Толкунова, заметив, что приятеля здесь нет.
— Эге, брат, Андрей твой нашел теплое местечко!
— Как это?
— Кладовщиком устроился, лапти принимает. Одним словом, симульнул наш староста.
— Ловко! — усмехнулся Захар. — А зачем Крамсков лезет на дерево?
— Да вот хотим перехитрить эту дуру, — Толкунов смерил взглядом высокий ствол лиственницы. — Изобретение бригады! Понимаешь, толстые деревья надо выкорчевывать с корнями, а важками разве его возьмешь? Вот и придумали: привязывать веревку за макушку и всем миром впрягаться в нее. Так и валим… Что, в нашей бригаде будешь?