Первая просека
Шрифт:
Леля Касимова рассказала, что двое новочеркасских комсомольцев сбежали, «позорно дезертировали», как подчеркнула она, что бегут и из других партий, что на пароходы, которые идут на Хабаровск, запрещено пускать без специальных пропусков.
В самый разгар их беседы в дверях появился Никандр — мрачный, недовольный.
— Хворому-то отдыхать надо! — многозначительно намекнул он.
— Мы сейчас уйдем, папаша. — Леля Касимова вызывающе посмотрела на него. — Надо же навестить больного товарища? Поправляйся, Зоря, — повернулась она к Захару, — и не скучай, мы будем навещать тебя.
Они ушли. Никандр, проводив их до крыльца, вошел в чистую половину.
— Ну вот что, паря, — сказал он грубо, — эти гости в моей избе совсем ни к чему. Ежели чего, то уж лучше тебе, того… переселиться.
Захар некоторое время молчал, оскорбленный таким тоном, потом коротко сказал:
— Ладно, завтра придет врач, попрошусь, чтобы перевели в другое место.
— Ты, по мне, хоть на крышу залезь, не у меня живешь, у Харитона Ивановича. Это я, чтобы, значит, ватагой сюда больше не ходили. Чай, тут семья живет.
И вышел, сердито шаркая мягкими подошвами бродней.
Вечером Фекла, натирая грудь и спину Захара енотовым жиром, тихонько говорила:
— Ты, сынок, не обижайся на нашего хозяина. Оно кому хошь доведись такое — не шибко понравится. Жили ладно, тихо, хозяйство как-никак собирали, а теперь вот все должно порушиться. Да и жить-то приходится в родной избе, как на постоялом дворе…
Но Захар не слушал ее. Перед глазами стояли выгнанные Никандром товарищи; их жалкий, усталый вид, раздраженный тон, хмурые лица горечью отзывались в его душе. Он продолжал думать о них и тогда, когда Фекла ушла, заботливо укрыв его одеялом. Вот он лежит в тепле, в уюте, а они там корчатся на сене в леднике. А скоро он поправится и пойдет на конный парк. Там будет слоняться почти без дела — какая может быть работа у бригадира конного парка? Подседлает лучшую лошадь и станет гарцевать, а его товарищи в это время по колено в болотной грязи будут корчевать лес, уставать до изнеможения, и Леля Касимова начнет всех подбадривать, чтобы не падали духом. У Аниканова чирьи, и он будет ругать ее. «Нытик», — вспомнилось слово Касимовой. «А я кто? Может быть, еще хуже нытика? Нет, это не по-комсомольски, это похоже на дезертирство».
Перед глазами встало лицо Никандра, красное, как у всех рыжих, его сверлящие оловянные глазки… Горькая злость закипала в груди. «Как бы он восторжествовал, если бы все комсомольцы сбежали отсюда! — думал Захар о Никандре. — Но черта с два будет по-твоему, кулачина! Не пойду в конный парк, на сплав вернусь, а не то на корчевку». Но вспомнил о Ставорском — ведь пообещал же ему! Может быть, тот велел положить его сюда потому, что уже тогда решил взять себе в помощники? Конечно, поэтому…
Захар пытался сравнить Ставорского с кем-нибудь из тех, кого хорошо знал, чтобы лучше понять этого человека. На кого он похож своим костюмом и вышколенной кавалерийской походкой? Да вот, на Тимошенко, двадцатипятитысячника, что проводил коллективизацию в станице. Тоже из армии, конник, командиром эскадрона был в гражданскую войну. Но нет, не похож на него Ставорский! Того Захар понял и даже полюбил. Говорил Тимошенко ясно, горячо, шутил, смеялся. И лицо было открытым, честным. А этот… Нет, не похож он на Тимошенко, чем-то скорее на Никандра смахивает, хотя в их внешности нет ничего схожего. Холодом веет от него, что-то непонятное таится в его вкрадчивом, нагловатом взгляде, в его манере разговаривать.
«Не пойду к нему, — с нахлынувшей вдруг злой решимостью подумал Захар. — Только на сплав, а если не пошлют — пойду на корчевку».
Объяснение состоялось вечером. Выслушав Захара, Ставорский молча прошелся по комнате.
— Так какого же черта ты морочил мне голову? Я бы теперь давно уже подобрал себе бригадира. Порядочный дурак ты, парень, и к тому же бесчестный.
— Но вы поймите, Харитон Иванович, я же не от трудностей бегу… — пытался объяснить Захар.
— Лес сплавлять любой дурак может, — перебил его Ставорский. — И трудность тут не велика: вот попробуй головой поработать — это потруднее. Ладно, даю тебе срок подумать до завтрашнего утра. Учти: я делаю это только в твоих интересах. Если ты с головой — поймешь, а не поймешь — значит ты просто дурак.
В эту ночь Захар долго не мог уснуть. Доводы Ставорского поколебали его. В самом деле, какой толк оттого, что на сплаве появится один человек, какую ощутимую пользу он принесет там со своей больной ногой? И потом же, разве на конный парк не нужны люди или там только бездельники? Как же поступить?
Утром Ставорский разбудил его вопросом:
— Ну как, надумал?
Вопрос застал Захара врасплох. В голове еще блуждали обрывки сна: будто он тонул в Силинке, а Леля Касимова и Иван Каргополов спасали его, хватали за плечи, за воротник и никак не могли вытащить из воды. Видимо, Ставорский качал его за плечо, и это вызывало такое сновидение. На Захара в упор смотрели нагловатые глаза, в них светилось что-то затаенное и непонятное. Приходя в себя, Захар подумал: «И с этим взглядом нужно встречаться каждый день. Пошел он к черту!»
— Нет, не пойду в конный парк, — еще не подумав как следует, сказал он и решительно сбросил одеяло. — Решил вернуться на сплав, Харитон Иванович, там у меня товарищи…
— Да-а… — Ставорский раздумчиво обхватил ладонью подбородок. — Ну, смотри, захочешь — приходи, конюхом или возчиком всегда возьму.
Тягостными были для Захара все эти дни до выздоровления. Почти каждый вечер и утро Ставорский спрашивал, не переменил ли он своего решения, но, услышав отрицательный ответ, умолкал.
В начале второй недели фельдшер, добросовестно навещавший Захара каждый день, облегченно сказал:
— Все. Вы здоровы, молодой человек! Завтра можете гулять. За справкой придете ко мне на дебаркадер.
Но Захар решил сегодня же перейти к своим землякам в ледник. Как только фельдшер ушел, он быстро оделся и открыл дверь в переднюю половину избы. Там была одна Любаша; она перед зеркалом переплетала косы.
— Ну, я ухожу от вас, Любаша. — Он встал перед нею, одергивая гимнастерку.