Первая просека
Шрифт:
Захар не слышал разговора, происходившего между Бутиным и его соседом, — грохот брички заглушал голоса. Только у широкой болотистой низины парень в кожаной тужурке повернулся к нему и крикнул:
— Еще далеко?
Выслушав Захара, помолчал, задумчиво посмотрел ему в лицо.
— Как фамилия? — громко спросил он. — Ну что ж, мы тут решили с Иваном Сергеевичем, что тебе нужно идти к лошадям. Давай познакомимся, — протянул он руку, неловко выгибаясь. — Сидоренко, заворг комитета комсомола. Нужно укреплять конный парк комсомольцами! — кричал он. — Видел, какой там беспорядок? Ведь лошади наш единственный вид транспорта.
—
Солнце стояло еще высоко над лесом, когда они приехали на сплав. Захар не узнал прежних мест: кругом все зазеленело, тайга стала гуще, на левом берегу появилась бугристая галечная отмель, а там, где лежали штабеля бревен, остались на земле лишь вороха осыпавшегося древесного корья.
Ни на берегу, ни в бараке никого не было. Но по реке шли вереницей бревна; где-то неподалеку слышались голоса сплавщиков: «Раз, два — взяли! Еще взяли! Навались!»
Бутин с Сидоренко ушли туда, а Захар отправился вниз вдоль берега, где должны были работать товарищи из его звена. Он снял шинель. В гимнастерке было легко и приятно.
Странное настроение владело Захаром, когда он шагал по тропинке, ставшей очень торной за его отсутствие: будто он вернулся в родные места. Знакомые до каждого малейшего заливчика изгибы Силинки, злополучная коряга с привязанным бревном, сильно вылезшая за это время из воды, громадный дуплистый кедр, на котором видели они с Каргополовым косача, — все было для него дорогим и близким.
Сплавщики встретили Захара веселым шумом:
— Эй, Жернаков, беги за ружьем, вон там еще один таймень под корягой сидит! Тогда добре поели ухи за твое здоровье.
— Ну, все в порядке? — ласковой улыбкой встретил его Каргополов, сузив свои маленькие, глубоко сидящие глазки. — А я уж беспокоился, хотел навестить тебя.
— Давай сменю, отдохни. — Захар взялся за багор.
— Во-во, принимайся-ко за роботу, Жернаков, — одобрительно заметил Иванка-звеньевой. — Поди, жирок ужо мешат?
— По всему видно, что «мешат», — отозвался Гурилев. — Человек еле ноги волочит, а он: «За роботу!»
— Вот я тя, Гурилев, вышибу из звена, — пригрозил Иванка-звеньевой, и все грохнули смехом.
— Он каждый день грозит Гурилеву, — объяснил Иван Захару. — Ну и черт же! — сказал он вполголоса и кивнул на Гурилева. — Каждый день отмачивает что-нибудь. Вчера после работы Иванка надел армяк, сунул руку в карман да как завизжит: «Гадюка!» Вмиг сбросил армяк, ухватил багор и давай охаживать им одежину. В двух местах лопнул армяк по швам. Вытащил палкой гадюку из кармана и объявил: «Вот, робятка, как я ее, голову ажио отшиб». А Гурилев подходит и спрашивает: «А ну, где голова, посмотреть, что за гадюка?» Иванка вывернул карманы, но головы там не оказалось. Всем звеном искали ее, так и не нашли, а когда возвращались домой, Гурилев шепнул мне, что это он положил Иванке в карман обезглавленную гадюку…
Когда сверху подошли последние бревна, над лесом уже золотистым костром разгорался закат. Сплавщики кинули на плечи багры и шумной гурьбой выбрались на берег.
Уже стали одеваться, как вдруг Гурилев завизжал голосом Иванки-звеньевого:
— Робятка, годюка!
Хохоча, сплавщики двинулись домой, а Иванка, не сразу понявший, в чем дело, брел насупившись. Захар с Каргополовым пошли рядом.
— Слушай, Иван. Я решил перейти в конный парк. Назначают бригадиром.
— А на черта тебе это нужно? Смотри, какое тут интересное дело!
— Но что я поделаю, если посылают?
— Откажись!
— Да не могу — комсомольское поручение.
— Жаль… Вон как сработались мы с тобой! Да и в звене тебя уважают. Смотри, чтобы хуже не было…
После ужина Бутин и Сидоренко проводили собрание.
— Я не хочу создавать у вас, товарищи, иллюзий насчет положения на стройке, — спокойно, раздумчиво говорил Бутин. — Впереди у нас много трудностей. Техники, по сути, у нас нет, все нужно делать голыми руками. Ожидаем вот несколько тракторов, но они положения не изменят. Значит, главное — ваша физическая сила. Жилья, по сути, тоже нет; многие ютятся там, где удалось найти крышу. Летом такое жилье пусть скверное, но терпимо. А придет зима? Как тогда? Сейчас спешно строится лесозавод, чтобы дать пиломатериалы для строительства жилья. Но сроки его пуска уже сорваны — значит, он недодаст много строительного материала, значит, меньше будет построено, и в зиму будет плохо с жильем. Вы хорошо поработали, почти весь лес сплавили за короткий срок. Но леса все равно мало, и его придется заготавливать летом. А тот, кто заготовлял лес летом, знает, что это труднее, чем зимой…
Он закурил папиросу, посмотрел на мундштук и продолжал:
— Появились нехорошие настроения. Несколько десятков слабовольных хлюпиков уже сбежало. Бросили работу и образовали так называемый «гульком» — гулевой комитет. Занимаются картежной игрой, добывают себе пропитание темными махинациями, так как таким людям, естественно, мы не даем продовольственных карточек. Это дезертиры трудового фронта. В гражданскую, как вы знаете, за дезертирство расстреливали. Да иначе и нельзя поступать с трусами и предателями, бросающими своих товарищей в самый трудный момент борьбы. Я думаю, что вы поймете меня правильно. Впереди у нас прекрасное будущее. Придет время, когда каждый из вас станет жить в отличной квартире со всеми удобствами, работать там, где ему нравится, учиться той профессии, которую сам изберет. О вас, о вашем труде поэты будут слагать стихи и песни. Но сегодня от нас требуется напряжение всех сил, всей комсомольской воли, чтобы всего этого достичь.
…После речи Бутина Захару трудно было прощаться с Иваном, Гурилевым и всеми товарищами. Горьковатый осадок лежал у него в душе. Будто щепку, носили его какие-то случайные обстоятельства, отрывали от новых друзей. Ничего в его жизни не было похожего на то лучезарное, что представлялось в Новочеркасске, когда он собирался на Дальний Восток. Какую цель в жизни обрел он? И что будет вообще дальше с ним?
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Печать колготной таборной жизни лежала в те дни на всем облике села Пермского.
В прохладной свежести начинающегося утра далеко по Амуру и тайге растекался гомон. С чердаков, из сараев, из амбарчиков и ледников вылезали заспанные парни в помятой одежде, с нечесаными вихрами, весело переругивались, трясли одеяла, не просохшие за ночь шаровары и куртки, с гиканьем бежали к Амуру умываться.
Густыми вереницами устремлялись в столовую, стараясь обогнать друг друга. В очереди толкотня, хмурые лица, остроты, шутки, перебранки, смех.