Первая просека
Шрифт:
Захар сидел словно на иголках, переживая за своего бывшего бригадира. Ему казалось, что эффект от рапорта, несмотря на то, что результаты работы были едва ли не лучшими, не получился, но, когда сплавщики уходили на свои места, вся конференция провожала их шумными аплодисментами. У Захара заныло сердце: как хотелось быть среди товарищей!
После перерыва, во время которого Захар все-таки познакомил Ивана с Лелей Касимовой, началось обсуждение доклада. Одним из первых выступал Аниканов. Он читал свою речь звонко, бойко, эффектно, блистая ораторскими способностями.
— Что это — бюрократизм или вредительство, товарищи? — обращался он к конференции. — Я склонен полагать второе, а именно — вредительство! Против нас, товарищи, действует классовый враг, иного объяснения я не могу дать настоящему факту. Я примерно подсчитал, Иван Сергеевич, — по-свойски обратился он к Бутину, — что из-за недостатка пил и топоров не доделана треть работы на корчевке. Я сам наблюдал, как днепропетровцы резали хворост перочинными ножами!
Выступление Аниканова прерывалось гулом, аплодисментами. Захар тоже аплодировал ему, но у него было какое-то подсознательное чувство недоверия к Андрею. Почему раньше, в кавшколе, все люди казались понятными, почему раньше он никогда не терзался сомнениями?
К трибуне поднялся Ставорский. Ярко начищенный орден боевого Красного Знамени в ободочке из пунцовой материи, собранной бантиком, безукоризненно отглаженная гимнастерка, гладко зачесанные темные волосы — все подчеркивало парадность и делало его вид внушительным. Но Захара, хорошо знавшего характер Ставорского, поразило, как он неуверенно, даже робко, держался на трибуне, поразила бледность, разлившаяся по его лицу. Ставорский явно нервничал, и это было так необычно! Но вот Ставорский овладел собой и заговорил спокойным тоном. Его речь свелась к оправданию плохой работы конного парка: не хватает возчиков, телег, плохая сбруя, из-за чего возчики часто сбивают лошадям спины и холки, большая текучесть кадров из-за плохого заработка.
— Казалось бы, что в этих условиях, — продолжал он, — работающий у нас бригадиром комсомолец товарищ Жернаков должен был бы проявить чувство ответственности, работать по-большевистски. Но как он работает? С первого же дня перессорился со всеми, обвиняет всех во вредительстве. А что делает сам? А вот что: недавно поехал верхом на лесозавод и загнал коня. Так кто же, я спрашиваю, вредитель?
— Да-а, это уже преступление, за которое нужно судить, — сказал кто-то в президиуме.
— Я так и сделаю! — кивнул Ставорский.
До сих пор Захару и в голову не приходило, что Ставорский выступит на конференции, расскажет о Варяге. Ему даже казалось, что Ставорский сам не верит, будто он, Захар, загнал лошадь. Теперь в пору было провалиться сквозь землю со стыда перед бригадой, перед новочеркассцами, особенно перед Иваном Сидоренко, настоявшим на его переходе в конный парк. Захар проклинал себя в душе за то, что не потребовал вскрытия трупа Варяга в первый же день, и дал себе слово, что завтра непременно добьется этого.
Занятый своими мыслями, он плохо слушал Ставорского и не заметил того, что заметила почти вся конференция: демагогического духа критики всего и вся, о чем бы Ставорский ни говорил. Окончание его речи было встречено молчанием. С трибуны Ставорский уходил обескураженный, с растерянно бегающими глазами.
На время обеденного перерыва зал конференции снова превратился в столовую. Захар сел за один стол с Каргополовым, Лелей Касимовой и Гурилевым. Между Иваном и Лелей Касимовой завязывалась та особая дружба, которая бывает между парнем и девушкой, понимающими с полуслова друг друга даже при первом знакомстве. Иван весь светился радостью и умом и совсем забыл про Захара, откровенно влюбленными глазами глядя на Лелю.
Рядом обедал Аниканов. Его стол обслуживала Кланька Кузнецова, она уже больше месяца работала официанткой. Принося очередные блюда, она пыталась шепнуть Андрею что-то на ухо, но он недовольно отстранялся от нее и краснел. Ребята, сидевшие с ним за столом, гоготали и, когда Кланька уходила, отпускали остроты в его адрес. Кончилось все тем, что Аниканов сбежал из столовой раньше всех.
После обеда все ринулись к Амуру, манившему своей студеной гладью, ослепительно сверкающей под знойным солнцем. Ребята горланили, бултыхались, брызгали друг на друга с резвостью и беззаботностью детей. И в самом деле, давно ли были они детьми, давно ли покинули отчий дом и материнское тепло?
После перерыва выступил Бутин. Он обращался к делегатам конференции не как оратор, а как собеседник, говорил негромко, без внешних эффектов:
— Мы все с вами порадовались первым победам. В самом деле, как же не радоваться: прошло только пятьдесят дней, как вы, посланцы Ленинского комсомола, взялись за топоры и вступили в единоборство с вековой тайгой. Не нужно никаких цифр для доказательства того, что тайга отступает: из дверей этой столовой все и так видно. Часть строительной площадки уже готова, дорога проложена, почти закончено строительство лесозавода. Героическими усилиями бригады сплавщиков доставлен в озеро весь лес, заготовленный на берегах речки Силинки. А давайте помножим пятьдесят дней на десять, получится сколько?
— Пятьсот! — вразнобой ответило из зала несколько голосов.
— Почти полтора года! — подсказал кто-то.
— Правильно, пятьсот дней будет, или немногим меньше, чем полтора года, — подтвердил Бутин. — Срок не очень большой. Ну, а теперь давайте помножим на десять весь результат нашей работы да прибавим еще столько же за счет того, что к нам прибудет еще много людей, придет на помощь техника, начнут работать лесозавод, кирпичный завод, временная электростанция. Что получится? Получится, товарищи, то, чего мы с вами все так страстно желаем: возникнет город, а стало быть, будет великолепное жилье. Поэтому правильно, что вы уже сейчас подумали о том, как назвать свой город. Именно Комсомольском назовем его. Пусть он стоит века и прославляет ваш трудовой подвиг, дорогие мои друзья! Пусть он в веках прославляет большую, замечательную семью юных ленинцев — комсомол!
Бутин помолчал немного, потом заговорил тише:
— Тут, товарищи, почти никто не сказал о трудностях, никто не жаловался на плохое питание, на отсутствие обуви, жилья, на плохое медицинское обслуживание. Ну что ж, это, пожалуй, правильно: здесь собрались самые стойкие, те, кто не любит ныть и не любит нытиков. Ну, а давайте честно скажем: разве вам легко? Разве не сосет под ложечкой, когда после жидкой похлебки покорчуешь день-деньской тайгу? Разве не смотрите вы с горечью на свои разбитые ботинки и не спрашиваете себя с тревогой: сколько они еще проносятся?