Первая просека
Шрифт:
— Ну, а ты-то комсомолец?
— Да.
— А лошадь загнал. Это что же, разрешается, значит, комсомольским Уставом?
— Я все-таки не верю, что загнал.
— Ты что же, акту не веришь? — Турбаев потряс в воздухе листком бумаги.
— Я думаю, что вы ошиблись.
— А это, между прочим, никакого значения для следственных органов не имеет, что именно ты думаешь. Верят не слову, а документу, понятно? — Лицо ветеринара стало озабоченным. — Ну что ж, раз ты сам не хочешь за себя бороться, то мне и вовсе нет дела до твоей судьбы. Значит, завтра передам материал следственным органам… Подумай до завтра.
Широколобый постучал кулаком в стену и, когда в кабинет вошел Ставорский, сказал:
— Вот, не признает своей вины. Даже акту не верит.
— Так ты что же, Жернаков, считаешь нас фальсификаторами? — спросил Ставорский, злобно посмотрев в лицо Захара.
— Нет, не считаю, Харитон Иванович, — ответил Захар, не поднимая глаз от пола, — но думаю, что тут произошла ошибка. По сто километров делали переходы в кавшколе за сутки, да не в такую жару, и то ни одной лошади не загоняли…
— Дурак! — Ставорский усмехнулся. — Не понимаешь, что кавалерийские лошади втянуты, а этот только недавно стал ходить под седлом. В общем, разговаривать нам больше не о чем. Иди пиши объяснение, завтра будем передавать дело следственным органам.
Захар уже переступил порог, когда услышал голос ветеринара:
— Да продумай все как следует…
Оставшись вдвоем, Ставорский и широколобый некоторое время молчали. Потом Ставорский вышел из кабинета, постоял в коридорчике, прислушиваясь, и вернулся к себе.
— Ну что, сорвалось? — приглушенно спросил он широколобого.
— Какого черта ты с ним связался? — в свою очередь, спросил тот. — Надо же все-таки думать, когда подбираешь людей!
Ставорский опустил голову.
— Потому и выбрал, что думал: его легко будет взять. Молодой, бесхребетный, удастся обломать… А он… Ах, стервец! Мне нужен именно комсомолец, до зарезу нужен такой человек, Ираклий Григорьевич. Можно было бы постепенно проталкивать его вперед, в партийные органы. У меня же еще нет ни одного комсомольца.
— А из тех, кто у тебя есть, никого нельзя протолкнуть в комсомол?
— Есть двое. Один — цыганенок, из тюрьмы сбежал, другой — тоже беглый, из кулаков, вот тот, который свидетелем записан в акте. С цыганенком я говорил. Покажет себя в работе, напишу о нем в газету, и, думаю, можно будет проталкивать. Хороший артист, далеко пойдет! А Рогульник, пожалуй, не годится: туп и слишком зол. Но для террора и поджогов подойдет вполне.
— Где ты их добыл?
— Карнаухов с собой привел. Кстати, что это за «Приморские лесные стрелки»?
— Довольно сильная организация. Ты помнишь полковника Яурова?
— Хорошо помню, беглых уссурийских кулаков все собирал по Маньчжурии.
— Вот он и руководит ими теперь. Иногда посылает через границу небольшие группы для рейда по селам.
— Хитер же этот казачий урядник! — усмехнулся Ставорский. — Ничего не сказал о том, кто руководит «стрелками».
— Карнаухов-то? Это, брат, старая лиса. Он склады охраняет?
— Продовольственные.
— Хорошо! — Широколобый задумался, потом спросил: — Как же все-таки решим с Жернаковым?
— Надо Принудить его к воровству, — сказал Ставорский. — И чтобы поймали его именно Пригницын и Рогульник. Они начнут бить, а тут появлюсь я как спаситель. Двух таких зацепок — акт и воровство — будет достаточно, чтобы Жернаков сдался.
— Не пойдет он на это! — возразил широколобый. — Игра плохо кончится. Он будет нам мешать, тем более что, ты же сам говоришь, он подозревает Рогульника. Убежден, что мы ничего с ним не сделаем, только лишний риск. Завтра же уволь его.
Он прошелся по кабинету, постоял у окна, потом вполголоса спросил:
— Как с этим… ну, с твоим хозяином?
Ставорский безнадежно махнул рукой.
— Ничего не выходит, Ираклий Григорьевич. Уж я ему чего только не обещал — непреклонен. «Не невольте, — говорит, — все равно не буду заниматься вашими делами…»
— А он не выдаст тебя?
— Нет, этот тверд как камень. А потом, я же ему понемногу приплачиваю, он принимает.
— Так что же, выходит, что ты у него в руках? — с мрачным удивлением спросил широколобый.
— Не-ет, — самодовольно усмехнулся Ставорский, — он у меня больше в руках! Я скрыл кое-какие грешки, за которые он может пойти под суд. Он это знает, то есть то, что я их скрыл, и будет помалкивать до гробовой доски. И потом, он же всей душой на нашей стороне, только не хочет брать на себя никаких обязательств.
— А может быть, мне поговорить с ним сегодня?
— Бесполезно, Ираклий Григорьевич. Как бы хуже не было. Каждая попытка разговаривать с ним на этот счет приводит его в раздражение.
— Нет, мне необходимо проверить его, — властно сказал широколобый. — Один на один. Я должен знать этого человека. Сегодня вызовешь его ко мне и оставишь нас вдвоем. Попробую спровоцировать. Ему скажешь, что уполномоченный райкома вызывает.
— Смотрите, чтобы хуже не было, Ираклий Григорьевич…
…После окончания рабочего дня Ставорский привел Никандра. Тот ввалился в тесную комнату, сел без приглашения на табурет, снял засаленный картуз, пригладил рыжие волосинки.