Первостепь
Шрифт:
С той стороны доносились звуки зверей, слышалась отдалённая песня охотников, та сторона неизменно благоухала, а здесь было холодно, здесь он озяб и будто трясся, будто весь скрежетал – у него не имелось ни малейших сомнений, что только там найдёт он всё необходимое для себя, только там он согреется – но каким образом туда попасть?
Почти рядом с ним к берегу вышла женщина, ступила в воду, вернулась. Возможно, была тяжела, как и он. Высунутый Язык успел даже обрадоваться, что он не один из отверженных, но женщина стала громко звать мужа – и тот появился на другой стороне, вывел из зарослей лодку из блестящего белого камня и отправился за женой. Они встретились, они светились счастьем, женщина села в лодку, они обнялись и тут же отчалили. Он стоял совсем рядом, но никто из них не заметил его. Не было им до него ни малейшего дела.
Он вдруг вспомнил отца. И выкрикнул полузабытое имя. Его дрожащий крик плюхнулся в воду, он видел всплески, видел круги, как от булыжника. Не услышал его отец, как и при жизни не слышал. Тогда он позвал мать... но что может женщина? И сам он не верил, что стоит звать. Если б был у него на том берегу друг… Он кликнул великого предка, Белого Лиса, но не докричался, никто не желал слышать его слабого скрежета. Никто.
Тогда он сам вошёл в воду. Он не был трусом. Если он должен был утонуть в этой враждебной реке – он решил утонуть. Но даже этого не получалось. С первым же шагом вязкое дно засосало его глубже колен и никак не отпускало. Не мог он ступить вперёд, не мог достичь глубины. Так он и стоял, проклиная себя и всё остальное, словно привязанный, по колено в воде. Он грозил манящему берегу и сыпал проклятиями. Вряд ли кто-нибудь слышал его. Люди и звери всё так же входили в воду по бокам от него и плыли легко и красиво. Он слал им вслед проклятия, но его ругань была такая же тяжёлая, как и он сам. Его слова, вылетая из уст струйками пара, тут же на лету превращались в продолговатые плоские камни и плашмя падали в воду, обдавая грязными брызгами только его самого. И тогда он умолк. Плюнул в проклятую реку ещё одним камнем и стал выбираться назад. Он вернулся туда, откуда недавно ушёл запретным путём. Вернулся к сородичам.
Он ходил по стойбищу, обличал и ругался, но опять никто не желал слышать его. Он говорил в пустоту.
Его тело валялось без движения и сильно его беспокоило. Он очень хотел, чтобы шаман, этот бахвал, оживил его тело, чтобы Болотная Выдра напоила травами силы его пересохший страждущий рот, наконец, он просто желал своего любимого мёду. Но никому, совсем никому не было дела до его хотений и желаний. Они обернули его тело шкурой, опустили в яму и придавили землёй. Он хорошо чувствовал эту тяжесть земли, этот груз – словно полносорожьей туши взвалили на плечи, а иногда даже казалось, будто целую тушу.
Мир начал меркнуть для него. Солнце разрывало глаза своей ослепительной резью. Земля тянула к себе обеими руками, и он ушёл в землю.
Там было плохо. Холодно, сыро. Всюду стояла вонища, копошились какие-то черви; он, как мог, отгонял червей, но они его не особенно слушались. Тогда он напрягал все свои силы, делался крепким, как дерево, или горьким, как желчь. И у червей пропадал аппетит. Зато ему самому жутко хотелось есть. Но за его могилой никто не следил. Поначалу они оставили кусок мяса, рыбку, два птичьих яйца и немного весенних цветов. Он это нюхал две ночи, а потом заявилась гиена и нагло стащила его припасы.
Ещё ему было холодно, очень холодно. Все его кости дрожали, а зубы во рту скрежетали. Холод его донимал больше голода. Ему хотелось прижаться, крепко прижаться к кому-нибудь тёплому, к мужчине, к женщине, к ребёнку – всё равно, только к тёплому. Прижаться – и не отпускать… Но где он мог взять это тёплое? Где?
Он решил пойти в стойбище и сурово потребовать всё, что ему причитается. Или просто прижаться. Но стойбище оказалось пустым. Племя снялось оттуда к летним стоянкам.
Полночи он шёл по широкому следу. Тяжело ему было идти натощак. Он не смог нагнать своё племя, потому что с восходом солнца его неумолимо потянуло назад. И он вернулся сражаться с червями.
Голод, холод и одиночество донимали его беспощадно. Непролазный кошмар окутал со всех сторон. Если б у него имелись силы, он, наверное, разнёс бы всю землю от ярости и небеса заодно. Но его тощих сил недоставало даже на жалких червей. Ведь он был только отбросом, падалью этого мира, презренной падалью. Стервой.
И он начал искать другую падаль. Гиена украла его еду, раз он не мог ответить людям, он непременно должен был отомстить хотя бы гиенам. По ночам он шёл теперь на завыванья гиен.
В отличие от людей, гиены сразу его замечали. Они глухо рычали в его направлении, щерили пасти, несколько ночей он не мог к ним приблизиться, потому что боялся их грозного вида. Но однажды он застал их за обильной едой. Они поедали павшую лошадь и так увлеклись этим делом, что не заметили постороннего. И он приблизился к месту их пиршества и вдыхал запах крови, насыщался ароматом разрываемого мяса. Ему полегчало. Но всё равно было холодно, липучий озноб никак не отпускал – к гиенам он не мог прижаться, они бы его не согрели, он ведь другой… Какой-то другой... Какой-то.
Вскоре он приметил одну странную вещь. Сверху над ними парили бесплотные падальщицы и раздутыми от возбуждения ноздрями ловили восходящие пар . Там были гиены, и были стервятники, и даже львица. Они толкали друг дружку и суетились, проходили насквозь одни через других и, наверняка, мечтали цапнуть соседа зубами или же долбануть клювом, но их бесплотные зубы и бесплотные клювы не могли ничего ухватить. Над всем этим сборищем кружились рои огненных пчёл, словно искры большого костра – этих пчёл только и опасался Высунутый Язык, их вертлявой силы. Но духи держались на отдалении от него, и вскоре он примирился и с их присутствием. Он насыщался, как полноправный член Стаи, и готов был ответить любому обидчику, потому что сила возвращалась к нему вместе с едой. Его зубы перестали скрежетать.
Теперь он гораздо успешнее противодействовал червям. Потому что почти каждую ночь принимал участие в гиеновых пирах. Он забыл о голоде, и холод тоже как будто с ним помирился. Волочился рядом, но не хватал, не прижимался. Так он мог существовать.
Однажды под утро он пил влагу на речном берегу. Напившись, он стал возвращаться и двинулся через кусты, потому что для него не было большой разницы, воздух у него на пути или кусты, он упивался своей проникающей силой и совсем не заметил, как наступил на бурый согнутый куст. Но от куста валило тепло, куст оказался спящим медведем. Круглолицый, должно быть, вдоволь наелся липкого мёду. Он сладко спал, и душа его дремала при нём. Высунутый Язык почувствовал неодолимую зависть к этому беззаботному тёплому сну и схватил душу зверя. Медведь тут же проснулся и увидел призрака во всём сиянии. Косолапый закричал как охрипший козлёнок, сломя голову бросился прочь. Его желудок открылся, и через задний проход вьющейся лентой извергалась дневная еда.
Высунутый Язык испугался и сам. И понёсся в другую сторону. Но что-то ему подсказало, что он напрасно бежит. Он вернулся назад и увидел медведя лежащим. Трепещущая душа медоеда пустилась наутёк, беспризорное тело не шевелилось. Высунутый Язык одолел живого медведя и готов был плясать от восторга. Впервые он расправился с таким крупным зверем. Впервые в жизни. А они не хотели брать его на охоту, запрещали даже приближаться. А он в одиночку расправился с медведем. И без оружия. Теперь он знал, как отомстит шаману. А когда расправится с шаманом, он будет убивать всех остальных. Они испытают такой же голод и холод, какой достался ему. И он не подпустит их к пище гиен. Он устроит им ад!