Первостепь
Шрифт:
Люди вернулись. Высунутый Язык чуть было не проворонил их возвращения, следуя по гиеновым тропам. Но однажды вечером он учуял на своей могиле еду и удивился. Люди надеялись отделаться от него кусочком мяса. Как бы не так! Его нюх поедал теперь целые туши. Его сила жаждала мстить.
Вот только шаман обратно стоял на пути. В волосах Еохора шныряли огненные пчёлы и сидели на плечах, а Высунутый Язык понимал, что против духов ему всё же не совладать. Его собственная душа хорошо помнила, как больно эти духи жалили её весной. И не хотела опять такого же ужаса. Высунутый Язык терпеливо ждал того часа, когда шаман, наконец-то, будет один. И не мог дождаться. Никак не мог.
А гиены уже собирались на зимние угодья. Высунутый Язык не желал идти так далеко. Кто бы тогда охранял от червей его тело? А потом, напоследок, у гиен появилась новая тень. Убитая Львом. Она сразу стала вождём, непримиримая, и от неё не было спуску. Никому не было спуску. Высунутому Языку – точно – не было. Эта новая тень отгоняла его, гнала к живым людям, прочь от живых гиен. Он и сам хотел к людям. Он же не был гиеной. И не собирался становиться.
Если он возьмёт в плен душу шамана, он заставит её охранять своё тело. И греть его самого, по-настоящему греть. Но как это сделать, Высунутый Язык не знал. Демоны не вступали с ним в разговоры, он не умел разговаривать с демонами. Больше того, он их боялся.
Голод, холод, одиночество и бессильная ярость снова грозили ему. Особенно ярилось одиночество. Весь мир был таким нестерпимо чужим. Холодное зябкое стылое серое одиночество всюду сопровождало мертвяка. Одиночество сверху висело над ним, одиночество пряталось по бокам в бесприютной мгле. Только с тьмой он мог говорить. Только холоду мог пожалиться. Но и те не замечали его. Бесконечно одного.
Этой ночью Высунутый Язык едва не потрафил своей мести. Как обычно, сразу после заката первым делом он отправился понаблюдать за шаманским шатром. Он не подходил слишком близко, соблюдал осторожность, как и всегда. Шаман, должно быть, сидел в своём чуме и не высовывался. Вокруг чума витало несколько духов, Высунутый Язык распознавал их издалека. Заодно он прислушивался к ночным звукам, потому что давно хотел есть. Но гиены опять запропастились, теперь с ними всегда творилось что-то неладное. Их вожак потеряла свою плоть и не могла руководить живыми. Могла только гонять такие же тени, какою стала сама. А без вожака гиены превратились в обычный сброд, каждая тварь рыскала где-то сама по себе, разыскивая дохлых зайцев или барсуков. С такими гиенами Высунутый Язык никак не мог уже прокормиться, и прежний ужас всё чаще накатывался на него. Он как будто разглядывал жилище шамана, но на самом деле мечтал о другом: как-нибудь спрятаться от неотвратимого ужаса, как-нибудь затаиться. И ещё где-нибудь перекусить.
Зарычал волк, но от серого Высунутому Языку не было толка, он не сразу обратил внимание на этот рык. Но пахнуло теплом, настоящим теплом – и тогда он заметил бегущего человека. Тот, видимо, первым увидел его и убегал со всех ног. Высунутый Язык поразился, что обычный охотник сумел его распознать. Потому он замешкался. Но потом вспомнил, что он тоже охотник. Одинокий охотник. Может быть, он захватит душу этого человека заместо шаманской, может быть, у него что-нибудь выйдет. Он бросился следом и собирался нагнать, чтобы вытряхнуть душу, как из медведя, чтобы прижаться; ему оставалось совсем немного, он уже чувствовал, как настигает, он как будто дрожал, весь дрожал и гудел от возбуждения, так ему не терпелось схватить и согреться – но не схватилось. Перед ним вдруг засвистел вихрь, охватил слепящим кольцом – и он потерялся. Он не видел больше бегущего, вихрь их разгородил. И всё кончилось.
В этом вихре присутствовало что-то знакомое, Высунутый Язык почти что его узнавал, но не мог ухватить, так тот был стремителен. Этот вихрь пришёл не от шамана, но сверху. Душа из Верхнего мира пыталась его ослепить. А он никак не мог распознать эту дерзкую душу.
А люди в стойбище уже разводили костры. Беглец ускользнул, и душа из Верхнего мира тоже вильнула прочь.
Даже ярости больше не оставалось у Высунутого Языка в его одиночестве. Он возвращался к своим червям, но и черви ушли от него вглубь земли.
Только он сам не мог никуда уйти от себя самого.
Никуда!
И он вновь заскрежетал.
****
Ночью выпал первый снег. Но земля ещё не успела остыть, ранний снег растекается лужицами, оседает в траву.
Деревянные заступы тявкают при ударах. Чёрные комья разлетаются по сторонам вместе с брызгами грязи.
Все присутствуют здесь. Все мужчины из тех, кто остался в стойбище. Полукольцом окружили копателей и безмолвно почтительно наблюдают.
Еохор стоит с другой стороны, один сам, опираясь на длинный осиновый кол.
Режущий Бивень в толпе наблюдателей. Рядом с ним старейшина Бурый Лис, серьёзный, как никогда. Если Режущий Бивень ошибся, переглядел, тогда старейшина обязан принять решение вкупе с шаманом – и тот не знает, как поступить. Ведь они все пошли с факелами туда, куда указал Режущий Бивень, но не нашли ничего. Никого. И теперь, может быть, оскверняют могилу. А это грозит всему племени новыми страшными бедами, но разве их мало было уже этой осенью?
Режущий Бивень выглядит бледным. Его сердце тревожится. Он затеял такую шумиху, поднял переполох – но если ему примерещилось, как он будет глядеть в глаза остальным? Позор падёт на его голову. Позор и проклятье от усопшего.
Вороны кружат над головами людей с рассерженным карканьем. Неблаговидное дело не скроешь, всем ясно, и, конечно, траурным птицам в первую очередь. Они всех созывают сюда, всех духов земли и неба, дабы видели те непотребство. Так думают люди.
Но в земле показался уже полуистлевший край шкуры. Подняли лопатку мамонта, служившую крышкой. Теперь самое жуткое. Двое наихрабрейших пускай возьмут за края и вытащат свёрток. Пёстрый Фазан берётся за один край, а Колючий Ёрш, поворчав, за другой. Тянут.
Режущий Бивень даже не дышит. Сердце остановилось. Тянут легко, потому что в свёртке одни только кости. Что будет с ним?
Свёрток трещит – и белое тело падает обратно в яму. Громкий «Ах!» проносится между людей. Высунутый Язык сопротивляется.
Надо всё-таки вытащить тело. Но шаман уже сделал знак готовить костёр, и Режущий Бивень спешит за дровами. Не его это дело, вытаскивать. Он не ошибся.
Все боязливо отводят глаза от бесцветного лица. Тело укладывают на дровяной помост и закидывают хворостом. Шаман твердит заклинания, сопровождая их взмахами трещотки из оленьих копыт. Бурый Лис разжигает огонь. Ловко чиркает кремнем по колчедану. От ударов сыплются искры и поджигают пучок сухой травы. От травы зажигают лучину, от лучины Режущий Бивень поджигает ветку, и уже этой веткой шаман воспламеняет свой кол, а Режущий Бивень запаливает дрова со всех четырёх сторон. Шаман втыкает в хворост горящий кол. Пламя быстро охватывает помост, шипящие языки взмывают вверх, яростно сыплются искры. Лёгкий дым беспрепятственно уходит в небо, и на лицах людей исчезает тревога.
Режущий Бивень, как зачарованный, следит за очищающим огнём и даже не чувствует руку шамана на своём плече.
– Всё, – произносит Еохор прямо над его ухом, и Режущий Бивень от неожиданности вздрагивает.
– Он больше не придёт.
– Совсем? – переспрашивает охотник. Шаман улыбается:
– Ну, если вдруг и придёт… теперь Режущий Бивень не сможет его увидеть. Потому не испугается.
Обугленные кости вместе с пеплом заворачивают в новую шкуру и бросают в старую яму. Потом засыпают землёй. Сверху могилу забрасывают пучками зелёной травы и ставят большую плошку с кусочками мяса. В последний раз.