Первостепь
Шрифт:
Перед ней распахнулся Простор. Мягкий солнечный блеск без солнца и без облаков. Без теней. Как пушинка, плыла она в этом блеске, парила, подобная невесомому пёрышку, и внезапная радость волнами захлёстывала её. Безбрежная радость. От этой радости она стала тонуть. Она увидела мать, и та позвала её, Утреннюю Радугу.
У неё опять было тело. Лёгкое, полупрозрачное, будто воздушное. Оно светилось, словно склеенное из звёздных песчинок, из крохотных блёсток, и вызывало восторг. Оно могло двигаться, как ветер, быстрее ветра. Могло проноситься вихрем и тащиться медленнее черепахи. Могло проходить сквозь скалы и горы, сквозь толщу воды так же просто, как сквозь облака, как человек на земле проходит сквозь туман. Её новое тело было способно раздваиваться, делиться и быть сразу во многих местах. Там и тут. Тут и там. И ещё это тело могло изменяться согласно малейшему пожеланию, хотя Утренняя Радуга избегала таких пожеланий. Чего ещё она могла желать? Разве может быть лучше? Это новое её тело несравнимо со старым – и о том, неуклюжем прошлом теле, теперь даже было смешно вспоминать. Да, она хотела поскорее забыть о старом теле, чтобы навсегда остаться в новом, но Чёрный Мамонт мешал ей забывать. Он всё ещё помнил то её тело и таскал эту память с собой, принося также и к ней, Утренней Радуге, постоянно. Зачем он это делал, зачем жил тем, что прошло, она не понимала. Чёрный Мамонт её тяготил своими нелепыми приставаниями. Она решила спрятаться от него. Укрылась голубым коконом и поплыла.
Знакомый уже мир быстро растаял в дымке, ровный белый свет, удивительно тёплый, окутал плывущую. Её глаза распахнулись в неистовом изумлении, потому что она увидела Мир чудес. Невыразимо прекрасные сияющие люди в лёгких прозрачных одеждах плясали среди цветущих деревьев, утопая в благоуханиях. У этих людей были белые крылья. Они летали, как птицы. Не так, как двигалась Утренняя Радуга. Она просто перемещалась по воздуху, влекомая силой желания. Они же излучали несказанную красоту своими плавными полётами. Всюду струилась музыка, прекрасные женщины играли на невиданных изящных инструментах, на других инструментах столь же великолепно играли мужчины. Сила и радость наполняли их музыку. Они ели чудные фрукты, смеялись и занимались любовью так же прекрасно, как музыкой. Их изысканные движения зачаровывали наблюдательницу, и все её чувства стремились участвовать в этом изумительном празднике, она отдала бы всё, что только имела, лишь бы остаться в этом Праздничном мире – но ей нечего было отдать, и белый мир задрожал, заклубился запретным туманом и удалился, как призрак.
Она горевала. Зачем было дразнить её недостижимым? Ведь она сразу знала, что этот мир не для неё. Просто сон. Как на земле снятся сны, так и здесь. Но столь прекрасных снов не доводилось ей видеть никогда прежде, и её опять влекло туда, к белому свету. Она хотела ещё раз увидеть чудесный сон. Ещё и ещё раз. Но теперь ей приснился ад. В чёрных полосах небо, дымы невидимых костров, визги и стоны, странные существа. Страшные. Уроды. Слипшиеся люди с двумя головами, с четырьмя руками, женщины с головами гиен и с вороньими крыльями, львы с ногами шакала и с шишками на голове, хвостатые люди с рогами, чёрные, словно в саже, мамонты, у которых на месте хобота детородные органы жутких размеров, опять человечки с огромными головами, с большими искрящимися глазами, с длинными-длинными пальцами. Она закрывала глаза, чтобы не видеть, затыкала уши, чтобы не слышать, и пробовала не дышать, чтобы закрыть доступ запахам – но отвратительные видения с мерзким хохотом преодолевали любые преграды, и она задыхалась в их вони. Она умирала. Умирала так же ужасно, как умирала на земле, та смерть вернулась к ней, схватила своими когтистыми лапами и не отпускала. Костёр лесных людей заполыхал вновь. Они поедали плоть Чёрной Ивы, вырвали сердце и печень, вонзали туда свои острые зубы, и нестерпимая боль красной зарницей освещала чёрное небо. Чёрная Ива утопала в отчаянии – и не могла утонуть. Приступы жгучей боли кололи её снова и снова. Её тело дымилось от боли вонючим дымом, она задыхалась в дыму и не могла задохнуться. Никак не могла. И тогда она прицепилась меркнущим взглядом к зарнице и проснулась в красном мире.
Здесь она хотя бы могла дышать. Но красный свет наводил ужас. Этот мир светился кровью. Его населяли жадные духи, ненасытные в своей похоти. Тучи летучих мышей-кровососов гонялись друг за дружкой. У кого ещё они могли пить кровь? Чёрная Ива с замирающим сердцем наблюдала их ушастые морды. Ведь у летучих мышей были вполне человечьи морды. Она вдруг узнала рассерженный рот Высунутого Языка на клиновидном лице, треугольном. Вот где он пропадал… Его грязные зубы впились в неё, она закричала от боли и безысходности – и очнулась в мире синего цвета.
Тут повсюду бродили животные. Львы, гиены, драконы. Устрашающие драконы бились друг с другом насмерть, вырывая зубами куски дымящегося красного мяса из громадных тел. Кровь сочилась ручьями. Чёрная Ива не желала видеть столь жуткое зрелище, закрыла глаза – но крики ярости и ужаса, громоподобные рёвы и рыки всё равно окружали её плотным кольцом. Она всё равно видела. Она видела чем-то другим, не глазами, видела сразу со всех сторон. Она пробовала удрать и отсюда, она уже понимала, что всегда можно удрать, и не так сильно боялась. Может быть, потому очень долго не получалось удрать. Бесчисленные звери поедали друг друга, дрались, занимались любовью, рождали детёнышей, а она, будто привязанная, не могла отвязаться от этих картин. Она устала смотреть, притомилась и обрела равнодушие. Звери – так звери… она много видала зверей и увидит ещё… Она не подметила перемены, только вдруг обнаружила, что всё пожелтело, даже лица людей – ведь теперь везде были люди, обычные люди. Они кричали, ругались, смеялись, охотились и воевали. А ещё занимались любовью. Иногда вяло, иногда с большой страстью. Но их страсть не завораживала Чёрную Иву, не притягивала к себе. Она слишком устала в своём путешествии и мечтала вернуться обратно, но не знала, как это сделать, не могла сосредоточиться от усталости. Обиженные её невниманием люди превратились в гигантов, увеличились многажды – и так же сильно увеличилась их любовная страсть. В лучах зелёного света они неистово бились друг с другом, мужчины с мужчинами, женщины с женщинами, а затем победители занимались любовью, и от силы их страсти стонала земля и накалялось небо. А Чёрная Ива опять закрывала глаза. Ей была неинтересна чужая страсть, даже столь яростная. Но она всё равно видела.
Она увидела озеро, тихое озеро с белыми лебедями, такими спокойными и горделивыми. А на берегу паслись лошади, стройные быстрые лошади. Они щипали сочную траву и радостно ржали. Чёрная Ива подумала, что, наверное, на таком берегу она и построит себе новый шалаш, в этом мире строить очень легко, достаточно только усилия мысли – она напрягла свои мысли и тут же вспомнила своё новое имя. Мать протянула ей руку из пустоты и увела в знакомый чум.
Там её поджидал Чёрный Мамонт. Он сразу начал ругаться, но она не обращала внимания на его ругань. Она думала о шалаше на берегу тихого озера с лебедями. Неотрывно думала о шалаше и не слушала Чёрного Мамонта. Она видела этот шалаш – и шалаш говорил. Говорил голосом Чёрного Мамонта. А потом развалился. Рассыпался в прах.
****
Ей снился сон. Во сне она была тем, кем и все. Не было разницы между ними. Можно было назвать их волками, можно – двуногими, можно как-то ещё – только не было разницы, как называть. Они что-то делали, будто спорили или выли. Одни куда-то хотели идти, другие хотели остаться. Ей говорили сразу двое, она как будто их понимала и соглашалась. Но был ещё третий, какой-то косматый, этот отвёл её в сторону и сказал, чтоб она торопилась, потому что он уже вышел. Она сама знала, что вышел, она даже видела след, но её привлекало другое. Она неотрывно смотрела туда, где другое, ей было так радостно – ведь там что-то рождалось, просто свивалось, как бы из лучиков, но так красиво – она долго смотрела, как зачарованная, а потом всё изменилось. Будто снег повалил. Потемнело. И к ней с разных сторон ползли змеи. Извивались, шипели, а потом одна, самая злая, даже раскрыла пасть. У неё были очень большие клыки. Как у львицы. Во сне стало страшно, и волчица проснулась.
Она проснулась, но тревога осталась при ней. Что-то было не так: небо хмурилось, и деревья притихли, даже сухие травинки не шелестели – но ведь что-то кралось, она точно знала, что кто-то крадётся, но не могла понять, где. И вдруг дошёл запах. Львица кралась!
Она вскочила на лапы. Опасность была настоящей. Львица её разорвёт не колеблясь. Они ведь враги. Львы не терпят на своей земле других охотников. Ей надо спасаться.
Но некуда было спасаться. Она хотела бежать, но вдруг обнаружила, что её окружили. Три львицы обошли перелесок и теперь подкрадывались с разных сторон, всё теснее сжимая кольцо. Внутри кольца была она, волчица. Ей некуда бежать.
Она ощерилась. Шерсть на загривке встала дыбом, на мгновение ярость застила всё остальное, ей захотелось сразиться, но лишь до тех пор, пока нос не учуял новую порцию запахов. Очень близких запахов львиц. Ярость сразу утихла, сжалась в комочек и в страхе забилась куда-то подальше, под хвост, – самой волчице тоже хотелось вот так же забиться куда-нибудь поглубже, в самую глубокую нору, она сжалась, пригнулась, - но не было здесь никаких нор. Не было и не могло быть. Некуда спрятаться. Она попалась.
И тогда она снова поднялась в полный рост. Глаза неотрывно следили за ближней львицей: жёлтые всплески ярко выделялись в заснеженной траве: то медленно продвигались вперёд, то опять замирали, но кончик хвоста в возбуждении всё равно играл чёрной птахой и выдавал застывшую львицу. Никакого спасения не было. Волчицу окружили со всех сторон. Она не могла даже поверить, как это быстро получается, только что охотилась она, а теперь охотятся уже на неё. И бежать некуда. Вся её радость жизни достанется львам ни за что ни про что.