Первостепь
Шрифт:
Его мастерская будет на берегу реки. Он прихватил строгальные камни, а также оленью тетиву, тройную бечёвку. Дело спорится. Подстрогав обрезанный комель и вырезав на обоих концах канавки, он привязывает к одному концу тетиву, затем становится ногами на комель и левой рукой, что есть силы, сгибает его лукой. Правой рукой набрасывает тетиву на другой конец и туго обматывает. Лука получается упругая, как раз такую он видел у Лесного человека, как раз из такой тот выпустил в него короткий дротик. Он натягивает пальцем тугую тетиву, и та, резко отскочив, упруго звенит приятным звуком. Гудящий Рог, наверное, сможет на ней играть. Режущий Бивень довольно смеётся. Если эта лука не захочет пускать дротики, хотя бы он будет на ней тренькать или отдаст детям для забав. Ведь дети делают нечто похожее из камыша, он сам делал когда-то и баловался, выпуская тростинки. Но тогда были просто детские игры, о которых даже не следует помнить охотнику, а теперь всё у него должно получиться по-настоящему, его замысел верен, всё складывается, как надо. Он это чувствует.
Однако начинает темнеть. Охотник смазывает свою луку заранее прихваченным жиром и отправляется в обратный путь.
Недалеко перед стойбищем он прячет луку в кустах. «Присмотри за ней ночью, побереги от дурного глаза!» – просит он волчицу, которая всё ещё держится рядом с ним. Но в стойбище она, конечно, не пойдёт.
У Режущего Бивня есть ещё одно дело. Он войдёт в стойбище с закатной стороны, через кладбище. Потому что он должен оставить еды для Чёрной Ивы. Он специально не съел всё мясо, Чёрной Иве много не нужно, но это будет лучший кусочек.
Волчица злобно рычит. Что-то заметила в тёмных кустах. Возможно, гиену. Режущий Бивень прогонит мерзавку, он поднимает копьё, но там совсем не гиена. Рычанье волчицы переходит в скулёж, шерсть на её загривке встала торчком. Волна леденящего холода пронзает грудь охотника. Бледное голубоватое облако мерцает во тьме. Оно выше человеческого роста, но это облако – человек. Режущий Бивень узнаёт синюшное лицо. Высунутый Язык наблюдает за чумом шамана.
Он стремглав бросается прочь. Он не смотрит под ноги, ветки хрустят, Высунутый Язык, без сомнения, услышал его. Может быть, гонится следом. Может быть, сейчас коснётся сзади плеча – и пораненная душа охотника выпрыгнет от испуга, как заяц.
Но ничего страшного не происходит. Никто не трогает за плечо, и Режущий Бивень, наконец, решается обернуться. Позади только тьма, тёмные силуэты кустов. И зловещая тишина.
Волчица пропала. Но она, наверное, постоит за себя, охотнику необходимо вернуться в стойбище как можно скорее. Он сделает большой круг и зайдёт с другой стороны. Если только Высунутый Язык его не подкараулит.
****
Наверное, он был испорчен уже от рождения. Скучная у него получалась жизнь. Скучная и нелепая. Он часто сетовал – но кто желал слушать? Никто. А ведь он был по рождению полноправным охотником из редкого рода Песца. Он сызмальства знал повадки зверей и растения тоже знал, он умел охотиться в одиночку не хуже любого другого. Ни одна лиса не могла от него уйти, ни один хомяк. А его считали ребёнком. Говорили, что его место рядом с детьми, потому что он не сумел пройти их дурацкого Посвящения. Ну да, он не ползал в ихней пещере, не смог вытерпеть голода и боли. Да он просто умер бы! Как они не понимали! Зачем они хотели убить его?.. Всё равно он вырос таким же, как все. Такого же роста, такого же телосложения, как остальные охотники. Такие же тяжкие камни может поднять. И оружие он сделал сам. Вот только нет у него родовой татуировки – зато он остался жив. Почему он должен был платить своей жизнью за какие-то царапины на груди? Никто не мог ему объяснить. Якобы духи ему отказали. Какие духи? Никто и не собирался что-нибудь объяснять. Тотчас отсылали к детям. Чтобы те издевались над ним, как могли. Каких только пакостей они не придумывали, чтобы ему досадить. А женщины даже отказывались глядеть на него. Только плевались. И запрещали глядеть своим малышам. будто он был каким-нибудь чудищем. Прокажённым… Он сделали его нелюдем, они сами толкнули на эту тропу, они виноваты, только они. Он не мог их терпеть!
Однажды они его окончательно довели. Это случилось в конце весны на одной из малых летних стоянок. Дети его довели. Их едкий смех навёл на него неудержимую порчу. И он задумал превосходную месть. Он не мог колдовать. Не был способен. Зато он был охотником, хотя его никогда и не брали ни на какие охоты, он был охотником-одиночкой и хорошо знал, где находится нора волчьей вождихи. Когда дети боролись, скинув набедренники, чтоб не порвать, он незаметно стащил одну одежонку. И отправился к волчьей норе.
Как всегда, волки охотились где-то вдали от норы. Только волчица оставалась с волчатами. Он заставил её вылезти и бесстрашно убил своим копьём. Не такой уж он трус. Ярость его вдохновляла. Он запихал убитую мать обратно в нору, к живым выродкам, и ещё набросал туда сухих веток. Потом достал дощечку, трут и огневое сверло. Перепуганные волчата пищали внутри заткнутой норы, огонь долго не желал приходить, он опасался, как бы волки не пришли раньше, почуяв неладное – но, наконец, огонь всё же явился – и он подпалил нору вместе с волчатами. Ничуть ему не было жалко. Его разве кто-то жалел? Весь этот мир сговорился в единой травле против него и всегда прятал ненависть под личиной своих лживых улыбок, неприязнь сквозила во всём, чего он только не наблюдал. Почему никто не хотел его пожалеть, даже дети! Никто не сочувствовал его бедам. Они отнекивались, что сочувствовать – значит перенимать к себе слабость – ладно, пусть так! Он принял их правила. Раз у них камни вместо сердец – он тоже решил действовать камнем, не хуже их, ничуть не хуже!.. Ни одна женщина не хотела его. Ни одна. Его семени опасались, словно чумы. Потому что он чувствовал их неприкрытую вонь, их, равнодушных, и не хотел притворяться, не собирался. Перед женщинами – не собирался. И они мстили ему, подучали детей. А он в ответ отомстил им всем. Отомстил через волчицу и визгливых волчат.
Он оставил украденный набедренник мальчугана возле норы. А взамен сорвал несколько травинок, окроплённых кровью убитой волчицы. Он направился прямиком на стоянку, не пряча следа. Подошёл к жилищу вдовы и небрежно уронил перед входом окровавленные травинки. Эта хижина была без хозяина – кто бы мог разоблачить его замысел? Некому! Если что вдруг и заметят, то подумают: дети игрались. У вдовы ведь осталась почти взрослая дочь и маленький сын. Дочь всегда насмешливо потрясала своими быстро спеющими грудями, когда он – по делам! – проходил мимо, а её выродок-братишка даже порой хватал в руку камень. Он отвечал им словами или вовсе не отвечал. А теперь он ответил поступком! Его замысел был превосходен. Великолепен. Какой бы колдун сумел так ловко обстряпать! А у него получилось. Волки вернулись к своей норе, обнаружили разбой и пришли мстить. Люди душными ночами откидывали настежь пологи своих лёгких хижин, и какой-то волк утащил сынишку вдовы прямо с лежанки. Славный начался переполох! Вдова кричала, что видела оборотня – и он стал ей поддакивать. Днём он нашёл полуобъеденный трупик того, кто когда-то грозил ему камнем, стёр вокруг волчьи следы и созвал людей. Надо же! Перепуганные, они стали слушать его, Непрошедшего. Когда плохо им стало – послушали. Ему ведь всю жизнь было плохо. Всю жизнь!.. Все уверились, будто действовал оборотень, тут же ушли со стоянки, но на переходе пропал ещё один мальчик. А на новой стоянке похитили девочку. Теперь люди рвали волосы на своих головах, теперь они жаловались. А он, наоборот, прятал улыбку под маской сочувствия. Страшная началась суматоха. Для них, не для него. Он в глубине души ликовал над их горем. Пусть узнают, каково было ему, когда он помногу дней валялся больной в одиночестве, когда он почти умирал, а они только смеялись: хватит прикидываться! Теперь они сами «прикидывались». Проклятый Еохор был далеко, старики и старухи нелепо шаманили, кто как умел. А никак они не умели. Просто им повезло. Когда они ещё раз поменяли место стоянки, теперь они расположились на охотничьих угодьях львов. Волки боялись туда соваться по ночам. Они могли прийти только днём, когда львы обычно крепко дрыхнут. Но днём бдели люди. И похищения прекратились. А он рассказывал всем, как сразился с жестоким оборотнем во сне и даже уверял, что вырвал у того клык. И он показывал им клык гиены, подобранный давным-давно – и ему почти верили. Или даже полностью верили. Над ним перестали смеяться, над ним не подшучивали, смех вообще прекратился среди людей после стольких лун траура. А вот вдова, совсем дряхлая, неожиданно начала улыбаться. Ем улыбаться! Однажды и он улыбнулся в ответ. Однажды… А потом вдова умерла. Её дочь не трясла перед ним больше грудями – а ему даже как-то этого не доставало… Если б можно было жениться на девочке… такой одинокой – куда ей было деться? Он понемногу пытался её обхаживать – и на него опять стали коситься, шептаться, будто Ребёнок пристаёт к ребёнку и притом к сироте. Не верили, что он её защищает от оборотня. Быстро забыли. Постепенно всё началось сызнова. Сызнова. Сызнова!
Ему не удалось их уговорить провести зиму отдельно. Они обратно пропускали его слова мимо ушей. Когда они все возвратились в Зимнее стойбище, шаман их уже поджидал. Еохор стал приставать с нескончаемыми расспросами про его сонную битву с оборотнем – он любил почесать языком, но только не с мерзким шаманом. У того колючие глаза хуже терновника, а под мясистыми губами прячется жало. Настоящее жало. Еохор приставал с расспросами – и он не сдержался. Высказал всё, что думал: и про шамана, и про его треклятых духов. И теперь вот он здесь. Но его бой ещё не закончен. Отнюдь!
Он умер весной после быстрой болезни. Все так решили, будто он умер. Он не мог понять их решения, он никогда никого не понимал, потому что все, как один, сговаривались против него. И тогда, весной, сговорились считать, будто он умер.
Он помнил, как летел по какой-то узкой пещере, натыкаясь на стены и прорываясь сквозь визги. А навстречу ему проносилась вся его прежняя жизнь. Болтовня, одиночество и опять болтовня. Ему стало тошно от такого соседства – и пещера выплюнула его.
Потом он тащился по унылой степи. Чахлые травы скорбели о влаге, тяжесть наваливалась отовсюду. Будто он нёс на плечах тушу мамонта. Его ноги не двигались, а волочились, взрыхляли землю; чахлые травы хватали его жёсткими стебельками, резали острыми лезвиями. Он ещё нёс копьё, превратившееся в бревно – но для чего ему нужно было бревно, когда он задыхался от жажды? Он бросил никчемное копьё, и идти стало чуточку легче.
И вот он увидел большую реку. Два её берега резко разнились. На той стороне, укрытой призрачной дымкой тумана, вздымались величественные деревья и благоухали цветы. Их ни с чем не сравнимый аромат достигал и чахлого скудного берега. Высунутый Язык долго вдыхал чудные запахи. Но широкий поток его сильно страшил. Столь мутной воды он боялся напиться.
Иногда в реку входили звери и плыли к сказочному берегу. Иногда над водой пролетали птицы. Они не обращали никакого внимания на усталого Высунутого Языка, он же провожал их с завистью. Потом в реку вошёл человек и легко переплыл. И ещё один переправился без помех. А Высунутый Язык никак не мог решиться войти в эту воду. Он не верил, что его грузное тело способно плыть. Если оно еле передвигалось по твёрдой земле, как преодолеет оно широкую реку?