Первостепь
Шрифт:
Режущий Бивень цепко следит за телом шамана. Что-то с ним происходит, его собственное тело отзывается на этот ритм. Он – соучастник шамана. Он видел, как падал орёл. И промолчал. И шаман промолчал. И теперь полетит в Нижний мир, чтобы вымолить лучшие знаки.
Воздух дрожит, не остыл от людских танцев, напоён сладким дымом, трепещутся тени. Танцующий воздух врывается в грудь к человеку и тащит его. Режущий Бивень обратно пускается в пляс. Его несёт ветер. Он не чувствует ног. Он не чувствует тела. Он вдруг понимает, что он – это такое же неуловимое, как и сам ветер. Он тоже часть ветра. Его ноги пошли по углям, словно ноги шамана. Люди вскочили. Люди думают, что его ноги пошли по углям, но ведь он – это ветер, ветер, ветер, безудержный ветер. Некому подсказать его неразумным ногам, как им горячо – и ноги не догадались об этом. Его руки сыплют горящие угли на голову, волосы вспыхнули, люди в ужасе тащат его, гасят горящие волосы – разве знают они, где он настоящий?.. Его тело падает, бьёт ногами, содрогается животом. Они навалились на его тело, они полагают, будто могут помочь – а ему уже нет никакого дела до них. Вместе с ветром несётся со свистом, вихрем, вихрем, безудержным вихрем.
Позади стойбища с неба повисла верёвка. Её сбросили всего на один миг, но Ставшему Ветром достаточно этого мига. Он хватается за верёвку и лезет наверх, он ведь теперь такой лёгкий, как пёрышко. Верёвку втягивают на небо, и неожиданный посетитель видит небесное стойбище.
Он пришёл к Чёрной Иве. Она сидит перед чумом на золотистой траве, она всё так же прекрасна, только серые с бирюзовым отливом глаза излишне печальны.
– Что гнетёт Чёрную Иву? Её муж пришёл.
Это он говорит. Или кто-то заместо него. Он не может узнать своих слов. Они просто выходят откуда-то. Но зачем ему эти слова… Он пришёл поглядеть на Чёрную Иву. Она улыбается, так же ласково, как и прежде.
– Ты кто, Незнакомец? Ты странный. Нездешний.
Чёрная Ива забыла его. Почему-то это не кажется нелепым, почему-то он не возмущается, не протестует, не хватает её… Он не может схватить. Перед ним возник Чёрный Мамонт. Этот хорошо помнит земного охотника. Этот ругается:
– Ты не должен быть здесь! Ты не можешь быть здесь! Уходи! Возвращайся!
Чёрный Мамонт, конечно же, прав; только Режущий Бивень опять произносит чужие слова:
– Кто ты, чтобы командовать? Не знаю тебя!
Чёрный Мамонт ехидно смеётся. У него колючий язык, его слова колются:
– Не знаешь? Кто же тогда выручал тебя денно и нощно, несчастный охотник?
Кто отводил дротики, кто пригонял мамонта, кто отвлекал льва, кто науськивал гиен, кто ослепил Высунутого Языка? Хочешь увидеть его?
Режущий Бивень не хочет видеть Высунутого Языка. Ему достаточно Чёрного Мамонта. Он ответит ему:
– Чёрный Мамонт держит меня на земле, потому что боится допустить к Чёрной Иве. Он украл её у меня!
Чёрный Мамонт снова смеётся:
– Режущий Бивень не хочет ли драться?
Он рвётся крикнуть: «Хочу!» – он открыл рот, но чья-то ладонь зажимает обратно его уста. Его тянут вниз. Он хватает верёвку, чтоб не свалиться, в ушах свистит от быстрого спуска. Но разве он хочет покинуть Чёрную Иву, разве оставит её Чёрному Мамонту?
Он разжимает руки, отпускает верёвку – и его подхватывает ночь, втягивает в свою воронку, чернее воронова крыла. Человек с головой льва рычит на него из темноты, вспоминает какой-то отравленный наконечник – да ведь ему всё равно. Он – охотник и готов умереть в любой миг. В сей же миг. У него ничего не осталось на бренной земле. Чёрный Мамонт больше не сможет его задержать.
Лопнула тьма. Подала радугу. Красивую многоцветную радугу. Как Чёрная Ива. Если вступишь туда – уже не вернёшься… А кто сказал, что он собирается возвращаться? Его голова обожжена, сгорели волосы – зачем ему обожжённая голова. В самом деле, зачем?
Шаман Еохор хочет с ним говорить. Шаман Еохор прикинулся румяной девочкой. Маковым Лепестком. Красивая девочка. Только радуга всё равно красивее.
Режущий Бивень уходит. Он шагает по радуге. Ноги его вязнут в красном. В каких-то горящих угольях. Кто-то держит его. Он должен вырваться! Красный лебедь заката манит его. Там так спокойно. Озеро, лебеди, камыши. Они построят шалаш для двоих…
Её зовут Утренняя Радуга!
****
Лев лакал воду. Каждый глоток отдавался раздирающей болью в глотке, будто вода застывала камнями, но боли так много уже накопилось у льва, что ещё одной, наверное, не следовало придавать значения. Гораздо важнее было другое. Тьма прояснялась. Она меняла окрас.
Степь уже казалась белой, белее молока львицы, жирные капли которого Рыжегривому теперь вспоминались. Он вынюхивал травы на белой земле, прикрывая больные глаза, но белизна не особенно его раздражала. Белый – это цвет смерти, любому зверю известно, однако когда это цвет отступающей смерти, его можно терпеть.
Лев лизал землю в надежде на ответную ласку, щипал когда-то презренные травы. Он пытался внушить духам земли, что он совсем маленький, и просил у них материнской защиты. Его время ещё ведь не вышло. Три молодых льва уже бродили в предгорьях, объединившись против него одного. Он не собирался сбегать, он предчувствовал бой, ему было, что защищать. Легконогих газелей и антилоп, табуны лошадей, ослов, быков, прочую мелкую живность – он был для них пастухом. Он собирал у них дань в виде их лишней плоти, не позволяя жиреть, не позволяя накапливать бренное. Он заставлял мир придерживаться красоты, потому что без кнута смерти никто никогда не поймёт, что значит величие жизни. Он сам сейчас понимал. Но не мог выразить понимание, не мог зарычать, разорвав тишину гордым звуком. Он выражал это молча. Презрением к боли. И та отступала. Так же, как белая смерть.
Рыжегривый лежал у воды и ждал рассвета. Ждал, когда лунно-белые краски зардеют, заголубеют, наполнятся жизнью. Тогда его сникшее тело, должно быть, наполнится силой. А сейчас он мог только слушать гиен. Много дней и ночей их не было слышно, будто вовсе исчезли пятнистые, ушли за далёкие горы – но ведь так было всегда, что гиены приходят вместе со смертью. И если эта Старуха обхаживала Рыжегривого, гиены никак не могли её не сопровождать. Однако они не трогали льва. Пропускали вперёд Хозяйку. Не приближались. Что-то случилось с их наглостью непоправимое, после того как могучий лев потаскал их вожака в своих беспощадных зубах. Они крепко запомнили тот урок. Запомнили настоящую силу. И теперь опасались даже бледной её тени.
Наконец заявился бескровный рассвет. Вопреки ожиданиям льва, на сей раз ничего не менялось. Степь не выглядела живой. Она казалась высохшим трупом той прежней степи, в которой не было боли. Лев не мог изгнать боль. Не мог ступать на переднюю правую лапу. Ковылял вдоль воды, искал временные укрытия под деревьями или кустами. Он много пил, но вся вода уходила в сосульки на подбородке, перетекала в густую слюну – и он пил обратно. Пил и пил, не напиваясь. Ещё разыскивал травы. Потом лизал землю. Там, где на поверхность выходили вкрапления глины. Затем спал. Потом пил. Окунал больную лапу в холодную грязь, пытался её там держать, но падал и засыпал. Спал, пил и спал. И опять пришёл вечер. Он не заметил его прихода. То ли он спал в это время, то ли он пил. То ли опять умирал. Всё смешалось.