Первостепь
Шрифт:
Нет, никто не согласен. Чуть не кричат:
– Детей должны кормить молоком их матери! Иначе они перестанут их любить! И дети станут считать своими матерями коров. А отцами – быков! Ха-ха-ха… Зачем нам такое? Или нам спать с коровами? Разве плохо живём? Вон, сколько мяса! Всё у нас есть. Предки так жили – и мы так живём…
Режущий Бивень хочет уйти и отсюда. Он возмущён, может быть, больше всех. Неправильно как!.. Коровы кормят людских детей. Тьфу – он готов сплюнуть. Разве Чёрная Ива – корова? Как можно её заменить? Нет, только она. С ней он спит, и она будет кормить их ребёнка своей прекрасной грудью, такой полной… Он уже это видит, он представляет, и не хочет ничего слышать о каких-то коровах и глупых снах. С него хватит!
Он встаёт, чтоб уйти и отсюда, переместиться – и вдруг его взгляд натыкается на Соснового Корня. Этот сидит невесёлый, не возмущается вместе со всеми, о чём-то так задумался – Режущий Бивень даже забыл на мгновение о своём, присел назад. Захотелось спросить у Соснового Корня, вот только о чём? Что тот думает о коровьем молоке? Могут ли коровы заменить женщин? Тьфу. Передумал спрашивать Режущий Бивень, вернулось негодование. Как вообще много у людей глупостей. И без коровьего молока. Вот их с Кривым Хребтом заставили виниться. От предков, мол, так заведено. Пролили свою кровь, значит, виноваты. Но он никак не может взять в толк, в чём же он виноват? В том, что убил огромного мамонта и обеспечил племя прекрасной едой? Да его пожалеть бы надо и похвалить, если по-правильному. А то поназавели обычаев. Он бы высказался, да только стыдно, что Чёрная Ива может услышать, неженкой станет считать, что за два зуба своих заступается. Но не виноват же он ни в чём, храбро поступил и умело. Дурацкий обычай! Дурацкий.
А вот и Утка на глаза попалась, толстая пожилая женщина, считай, старуха, взрастившая много детей – Утка зачем-то глядит на Режущего Бивня, и он совсем растерялся. Забыл все свои думы. Что нужно Утке от него? Толстая, как мамонтица. Плодовитая. Это с неё он должен был вырезать фигурку Мать-Земли, конечно же, с неё, но… Как он поставит рядом Утку и Чёрную Иву? Да он только взглянул на эту толстую Утку, на её отвислые длинные груди, как уже сразу расхотелось есть. Даже мамону расхотелось… Носорожьи бёдра, груди можно на плечи закидывать, да и всё остальное, а живот – кажется, там полмамонта застряло. А может и целый мамонт. Нет. Режущий Бивень чувствует, как его лицо морщится, словно от тухлого мяса – и он поскорее отворачивается. Он ещё не испил мухоморной мочи, чтобы на Утку заглядываться. И надеется, что не дойдёт до такого, никогда не дойдёт.
Пронзительный детский крик поднимает мужчин на ноги. Две гиены рвут крайнюю тушу мамонта, уже добрались. Несколько охотников бросаются туда с камнями и палками – гиены трусливы, но также хитры и коварны и очень умны. Эти пятнистые падальщицы знают доподлинно, сколь далеко летит камень, и не отступят ни на миг раньше.
Гиена – омерзительный зверь. Неопрятный. Нечистый. Якшается с тёмными силами. Намного крупнее волка, но с виду неуклюжа. Широкие плечи, скошенная спина, передние лапы длиннее задних, оттого зад будто приплюснут. Словно Великий Дух ещё в детстве шлёпнул гиену по заднице за её подлость. У неё всегда грязная и оттого резко пахнущая косматая бурая шерсть с редкими светлыми пятнами. Зато ни у одного зверя в степи нет зубов крепче гиеновых. Человек не всегда камнем может так раздробить кость, как сделает это гиена своими челюстями. Людям нужно её опасаться, особенно ночью, когда бродят гиены огромными стаями и нападают на спящих. Но и днём эти твари приносят несчастье.
Отступили гиены перед людскими камнями. Но аппетит разыгрался, не хотят уходить. В темноте поблескивают сине-зелёные огоньки жадных глаз. Чёрный Мамонт с ярким факелом в руках остался у крайней туши и ещё двое юношей с ним. До утра теперь караулить. А гиены степенной трусцой направились к волкам.
Трое приблудных волков как будто уже насытились, однако не те это звери, чтобы отдать своё. Тоже охотники. Гиена крупнее волка и, наверняка, сильнее. Но заметно трусливее. Никогда не нападёт она в лоб. Её приём: обойти сзади и вцепиться крепкими зубами во вражий хребет. Или просто цапнуть за ногу. Так и сейчас. Волки оскалили зубы и яростно рычат, сбившись в кучку. А гиены со своей коварной улыбкой, кивая головами и задрав торчком короткие щетинистые обрубки хвостов, полубочком носятся вокруг, дожидаясь момента, когда какой-нибудь из волков зазевается и хоть на миг подставит спину. Однако серые начеку. И совсем не боятся. Их больше. Они проворнее.
Охотникам нет особого дела до звериных свар. Вернулись к кострам. Но двое оставшихся подростков с короткими дротиками сумели подкрасться к месту драки, покуда гиены безуспешно окружали волков. Волки – благородные звери. Но не мерзкие падальщики. Разом метнули юноши дротики, и один глубоко воткнулся в пятнистое плечо.
Истерично захохотала гиена, поджала хвост и, кривя пасть, понеслась прочь. Её песенка спета, ведь дротик отравлен. Пускай тот яд детский, не настоящий охотничий, всё равно гиене несдобровать. Потому что правильно дротик метнули. Скоро повалится наземь зверина, забьётся в предсмертной судороге, испуская кровавые слюни. Так ей за жадность. И товарка её, оставшись одна, тут же скрылась в сгустившихся сумерках. Юноши, издав победный клич, вернулись обратно. Волки сыто разлеглись на траве.
Вокруг костров разговоры утихли. Люди спешат закончить трапезу, потому что ждёт их работа всю ночь. Одним предстоит охранять трофеи великой охоты от ночных мародёров, львов и гиен, другим нужно разделывать туши. Потому что времени мало. Летом мясо портится быстро.
Режущий Бивень поднялся одним из первых. Совсем стемнело. В трёх шагах от огня уже ничего не видать, покуда глаза не привыкнут. Однако кто-то молча стоит впереди. Старейшина Бурый Лис. Режущий Бивень хочет его обойти, но у старейшины к нему дело.
– Режущий Бивень ранен. Он может спать эту ночь.
Теперь планы меняются. Он воткнёт в землю несколько бивней, натянет покрышкой свежую шкуру и устроит шалаш. Но сначала он хочет предупредить Чёрную Иву, что ей придётся работать одной. Он направляется в сторону женского смеха, однако громкие крики с другой стороны останавливают его.
Случилось невероятное. Как будто тень мамонта вернулась в плоть. В кругу огней, весь в жутких красноватых отблесках, стоит страшный гигант. Распустив уши, пригнув грозные бивни к земле, зверь угрожающе мотает головой.
Режущий Бивень бросается туда, даже не вспомнив об оружии.
****
Двойной Лоб шёл в конце стада. Вместе с молодым Урчащим Животом они прикрывали с боков Игрунью, перед которой семенил её Бурый Комочек.
Двойному Лбу было трудно понять, куда столь упорно ведёт их Старая Мамонтиха, ведь призывный запах реки давно уже достигал его хобота совсем с другой стороны, но он не мог просто так взять и свернуть напрямую. Кто бы тогда прикрывал Игрунью? И кто бы поглядывал исподтишка на Густую Шерсть?
Не его это дело перечить Старой Мамонтихе. Его и так терпели непонятно почему. Сам он когда-то примкнул из-за Густой Шерсти, но потом пришёл Кавалер, и Двойному Лбу пришлось притворяться. И ждать. Он привык притворяться и ждать, свыкся уже, и как будто ему даже нравилось. Потому и шёл, никому не перечил. Оставался на своём месте, покорно шёл. А когда все вдруг побежали, то и он так же само покорно побежал. Куда и зачем – не мог он этого знать. Просто бежал.
А потом внезапно задрожали земля и воздух. Отчаянный рёв грозил разорвать его уши. Шедшая за ними Короткохвостая вдруг рванулась вперёд словно бешеная, оттолкнув Игрунью. И тут что-то стукнуло Двойного Лба по голове, и в глазах его потемнело. На спину упала горящая ветка, шерсть его задымилась, он взвыл от боли. И бросился прочь. Но в глазах оставалось темно. Он не заметил, как нога зацепилась о что-то мягкое, совсем маленькое и нежное. Он не видел, он только почувствовал, как другая нога утопает в тёплом шерстистом комочке. И заревел ещё громче от ужаса. Но вдруг он почуял, как Густая Шерсть убегает, одна, прочь ото всех. Он тут же рванулся за ней, не колеблясь, Бурого Комочка ведь уже не было, а Густая Шерсть оставалась. И без Кавалера. Но Густая Шерсть вдруг упала, с рёвом и грохотом, и теперь её не было тоже, как и Бурого Комочка. Двойной Лоб оббежал то, что лежало, и бросился наутёк дальше, но вдруг сверху перед ним упал камень и пробил землю как раз там, куда должна была ступить его нога. Двойной Лоб упал бы так же само, как Густая Шерсть, но он не желал падать. Он повернул. Впереди перед ним возвышалась скала. В ярости он готов был ударить даже скалу. Он с разбега ударился лбом о скалу – и лоб его выдержал. А скала зашаталась. И со скалы, откуда-то сверху, спрыгнул двуногий, побежал, завертелся и сразу упал. Двуногий – его вечный враг, он вполне мог прикончить распростёршегося двуногого, затоптать, и всё же ноги никак не хотели топтать; Двойной Лоб почему-то решил прикончить скалу. Он упёрся в неё мощным лбом и огромными бивнями, надавил – и скала подалась, повалилась. Вместе с ней отлетел и кусок его бивня, но зато Двойной Лоб был свободен. Он вполне мог протиснуться между упавшей скалой и другим валуном. И он сделал это, ничуть не задумываясь, и помчался куда-то дальше. Перед ним выскочил двуногий, поднял руку с палкой – и вдруг отступил. Двойной Лоб не стал нападать на отступившего, хотя ярость подсказывала, что он сможет того растоптать. Однако он не желал топтать. Он желал убежать – просто не видеть, не слышать, не чуять. И он убегал. А вдогонку ему неслись крики и рёв, и он внятно желал лишь одного: не слышать! не слышать! не видеть! не чуять!