Первостепь
Шрифт:
Куда он бежал, зачем – опять он не знал. Ничего он не знал. Страх командовал им. Огромный безудержный страх. Имя которому – Ужас.
Нескоро он успокоился. Хотя спина его уже не горела, только ныла, а глаза вновь смогли различать, он не стремился ничего различать, он просто брёл в полутьме, куда-то брёл, и его чуткие уши всё ещё слышали рёв. Этот рёв прилепился к ушам, будто сухая трава к густой шерсти. Он остался один, совершенно один, каким-то образом он точно знал, что нет больше ни Старой Мамонтихи, ни Густой Шерсти, ни Игруньи, ни кого-то ещё из его бывшего стада. Нет никого. Только он, один он, нелепый гигант в опустелой степи.
Вскоре он понял, куда бредёт. Он описывал круг, широкий круг возле страшного места, он не мог оторваться оттуда, что-то незримо его звало. Но ему было страшно ответить на зов.
Обломанный кончик бивня неприятно нудил: то ли чесался, то ли даже болел. Зато рёв в ушах прекратился. Остался звон. И ещё издалека доносилась задорная песня проклятых двуногих.
Двойной Лоб повернул голову. И чуткие уши прилежно уловили чуждые звуки.
Могучий гигант столь огромен,
А жалкий охотник так мал.
И так глуп.
Как мог он заметить гиганта?
И он перепутал шерстистый живот
Со степной крышей, что держит небесные воды.
Он метнул копьё в крышу, чтоб отворить небо,
Чтоб потёк дождь
И напоил иссохшую землю.
Он не знал, что та крыша была лишь большим животом.
И дурное копьё протыкало крышу степи,
Так оно думало.
Но заместо воды полилась неожиданно красная кровь,
И гигант теперь мёртв.
Но охотник не тронет его, не осквернит.
Только жена его, дети и племя
Съедят плоть гиганта и заберут беспризорные кости,
Чтоб не оставить тёплого мяса мерзким гиенам,
Исчадиям тьмы.
Чтобы не гнило оно под безудержным солнцем,
Не зловонило, разлагаясь.
Прости же глупость охотника, о великий Мамут!
Понимал ли последний мамонт, о чём эта песня?.. Скорее, чувствовал. Он действительно чувствовал нечто, неизъяснимо нелепое, жуткое и щемящее. Что с его бесполезной огромности против коварства двуногих? Что с его безразмерного живота против голой степи? Что с его густой шерсти против палящего солнца? И что с его видящих глаз, его чутких ушей и умелого хобота против его одиночества? Не ему принадлежит эта земля. Не ему. И никогда не принадлежала ему, никогда. Он только гость, нелепый гость, совершенно нелепый под этим небом, ко всему безразличным.
Двойной Лоб наткнулся на странное дерево без сучьев, без листьев и без коры, но прямое и пахнущее двуногими. Метка. Знак хозяев степи. Настоящих хозяев.
На мгновение ему стало страшно, чем-то жутким веяло от этой метки и надо бы её обойти стороной, подальше – но что было терять одинокому мамонту? Он вырвал хоботом знак, переломил пополам и разбросал бивнями груду камней у его основания и даже оставил поверх свою метку, помочился… Потом он заметил деревянные резные чурбаны. Они стояли совсем как двуногие и тоже пахли двуногими. Много их тут было. Но мамонт добрался до всех. Как добрался бы он до самих двуногих, если б они сейчас ему тут попались. Беззащитные. Без огня, без камней, без острых палок. Мамонт крушил и крушил. И потом испражнился на кучу обломков и хотел что-то сделать ещё: вырвать ближнее дерево, поломать, расщепить, разнести все деревья вокруг, сколько встретит – он бы мог это сделать, вполне, ему стало бы легче – но всё равно не он был хозяином и не Старая Мамонтиха. Нет! Такой огромный, такой могучий – и не он. Ярость его опустилась так же внезапно, как и вскочила. И всё так же нелепо Двойной Лоб побрёл дальше, а потом вдруг свернул на голоса.
Смеркалось. Его слабые глаза различили лишь длинные тени от скал по сторонам и ликующую красную пляску огненных языков впереди. Он обречённо шагал на языки. Он не хотел оставаться один. Он намеревался присоединиться к своему стаду, куда бы оно ни отправилось. Обратно занять своё место в строю и больше не покидать никогда. Конечно, он не обманывался. Его хобот не мог обмануться. Омерзительный запах поджаренной смерти пропитал всё вокруг, даже первые звёзды. И гиена, спутница вечной тьмы, вдруг захрипела почти под его ногами. Он не стал поворачивать. Он лишь удивился, какое странное место, смерть воевала здесь даже с гиеной, смерть меняла союзника, смерть предпочитала двуногих. И он шёл к двуногим. Сам шёл к двуногим. Пересёк цепь огней и подкрашенной тенью остановился внутри красного круга.
Двуногие засуетились. Они вовсе не ждали его. В их руках не оказалось привычных палок. Они бросились врассыпную… но они окружали его со всех сторон. А он стоял, оттопырив уши и покачивая головой. Он знал, что двуногие чувствуют его нерешительность, и сейчас острые палки появятся, прорастут, а затем полетят в его сторону и проткнут его шкуру, его спину, живот. А после двуногие станут петь, будто пытались выпустить звёзды – он это знал, но всё так же мотал головой, потому что только двуногие могли справиться с этой безмерной нелепостью. Не преходящей.
Но разве можно предугадать двуногих? Один из них, непохожий на всех, странно одетый и сильный, безудержно сильный во взгляде тёмных очей, вышел вперёд и поднял руку. Этот хотел говорить, говорить с ним, Двойным Лбом, и он заговорил:
– Люди не станут убивать Мудрого Лба. Но и Мудрый Лоб пусть не мстит людям. Люди отдадут ему жертву. Люди вернут ему то, что принадлежит мамонтам.
Из-за спины странного двуногого показался Рваное Ухо. Детёныш из стада Старой Мамонтихи, из его стада, Двойного Лба. Двое других двуногих подталкивали детёныша сзади, но тот уже заприметил сородича, поднял хоботок и жалобно затрубил.
Двойной Лоб рванулся к детёнышу. Двуногие не мешали ему, двуногие тут же исчезли во тьме, только их плотный запах не мог испариться, но Двойной Лоб не помнил уже о двуногих. Он обнюхивал и гладил Рваное Ухо. Нежно ласкал его хрупкую спинку своим мощным хоботом, а детёныш в ответ радостно тёрся о его заднюю ногу, выщупывая воображаемое вымя своим тоненьким хоботком.
Долго так длилось. Хорошо им было обоим. Как будто бы хорошо. А потом они вместе направились в степь.
****
Режущему Бивню не спится. В его лёгком шалашике нет боковых стен, потому ночные звуки и ночные события неукротимой рекой проносятся сквозь его укрытие.
Вот грозно и надрывно зарычал лев. И тут же нервно захихикали гиены. Осторожно оспаривают ночную власть у царя зверей… Вот воют волки. Эти сами по себе, эти самые умные, не останутся без добычи, дождутся. Вот с другой стороны раскатисто заржал жеребец. Ведёт свой табун на водопой. Вольготно сейчас в степи лошадям, когда все хищники стеклись к людям за своей долей с великой охоты… Залаяли шакалы. Громко гукнула сова. Даже кваканье лягушек с недалёкой реки достигает шалаша. Даже, кажется, слышно, как плеснул хвостом по воде огромный осётр. Медведь пришёл с гор. Или переплыл реку. Его отрывистый рык тоже участвует в ночном хоре. Скоро здесь будет много медведей, близится их пора.