Первостепь
Шрифт:
Львиный Хвост протянул к нему руку над трупом, коснулся плеча. Его пальцы идут мелкой дрожью, пульсируют. «Надо бы успокоить его», – думает Сверкающий Глаз, но кто успокоит его самого…
Силуэт появляется ниоткуда. Пальцы Львиного Хвоста дрожат сильнее, он вцепился в плечо, цепко сжал. Шакал приближается, чёрный, бесшумный, вкрадчиво ступает как будто над землёй.
Правая рука заносит дротик. Зачем Львиный Хвост его так трясёт, он может промазать, зачем так трясёт… Сильный резкий бросок. Дротик втыкается в бок и проходит насквозь чёрный сгусток тумана. Шакал припадает с жалобным хрипом и тут же вскакивает, начинает вертеться, быстро-быстро вертеться, пытаясь зубами вырвать чуждую палку, но у него жёсткий хребет, он не способен так изогнуться, он только вертится и вдруг исчезает. Совсем исчезает. Беззвучно.
Львиный Хвост давно уже выронил свой дротик. Он отпустил плечо товарища и деревянным голосом ломает тишину:
– Сверкающий Глаз поразил шелудивую гиену. Его голос в этот момент страшнее темноты, страшнее шакала; Сверкающий Глаз не может опомниться, рука застыла после броска, он не воспринимает слов товарища, он слышит грохот вместо слов. Грохот собственного сердца.
Доносятся странные звуки. Гудят, нарастают. Шаман идёт с песней. Камлает. Он поёт о том, как корчится от боли его недруг в стане Маленьких Людей Тундры, какая страшная сквозная рана у того в боку, какая большая дыра. И сквозь эту дыру тонкой струйкой один за другим бегут злые духи. За ними вслед убежит жизнь. Шаман Маленьких Людей Тундры неистово катается по земляному полу, корчится в судорогах, но никто не поможет ему. Он умрёт, очень скоро умрёт.
Никаких следов шакала не осталось в том месте. Только несколько незначительных вмятин в сырой траве. Но дротик, который метнул Сверкающий Глаз, исчез. Шакал унёс его с собой под хребтом.
Несчастья племени сразу же прекратились. Ничего плохого не произошло больше той осенью. Люди теперь с нескрываемым уважением глядели на поразившего злыдня. А спелые девушки просто заглядывались. Шаман предложил ему вырезать фигурки болезнетворных духов из дерева или из бивней, он стал помощником шамана. И обрёл новое имя, которое носит до сих пор. По которому злой дух его не выследит. А весной, наконец, выбрал себе жену, Чёрную Иву.
Туман рассеялся. Ещё робкое солнце стыдливо ласкает озябшие плечи охотника. Смолкло и пение в чуме. Задумавшийся Режущий Бивень совсем не заметил, как вышел шаман и стал перед ним.
****
Река продолжала спать. Величавой, ей некуда торопиться. Ведь голод и жажда не гложут её. Двойного Лба уже загодя очаровывало это спокойствие. Ни малейшего колыхания, никакой ряби не заметно на гладкой блестящей поверхности. Словно тонкий первый ледок игриво пробежался. Но до ледка ещё далеко.
Два мамонта, огромное шерстистое чудище и малыш, вступили в воду, и небольшая волна полукругом заскользила от ног гиганта, но вскоре затихла, не докатясь и до середины застывшего потока.
Двойной Лоб взболтал хоботом воду, потом опустился на передние ноги и стал шумно пить ртом, подавая пример малышу. Стоявший позади Рваное Ухо прилежно повторил его манёвр и тоже напился.
Они вышли на берег. Кругом росли ивы, сочные и вкусные, будто плачущие от обиды за свою никому не нужную вкусноту, но теперь они дождались, наконец, почитателей и хором испускали радостный аромат. Большой мамонт ловким хоботом срывал над водой самые нежные веточки с длинными узкими выгнувшимися листочками и предлагал малышу прямо в рот. Тот хватал веточки и жевал, как мог, своими ещё незрелыми зубами. Двойной Лоб, покуда малыш разжёвывал очередную порцию корма, иногда успевал набить ветками и собственный огромный рот. А когда малыш как будто насытился, начал выказывать признаки лени, выплёвывать жвачку, топтать ногами, тогда они двинулись по пологому склону от берега. Ещё не стало жарко, день только распалялся. Двойной Лоб ничуть не насытился, его безразмерная утроба сердито урчала, но он не мог сейчас думать о себе. Он наложил большую лепёшку помёта и стал его перебирать и пихать в рот, чтобы малыш повторял его действия, чтобы хлипкий живот малыша не скрутило от взрослой пищи. Так всегда делали матери маленьких мамонтов, и Двойной Лоб теперь старательно подражал всем их действиям. И малыш его послушался. Приправил желудок взрослым помётом и вновь захотел кушать по-настоящему. Они отправились дальше. Двойной Лоб искал подходящий корм для малыша, самый лучший, наивкуснейший. Звонкие трели дроздов насторожили его внимание. Несколько пёстрых птичек порхнуло над головой, и Двойной Лоб повернул вслед за мимолётными всплесками. Раскидистое оранжевое деревце полыхало на взгорке. Как раз то, чьи сладкие ягоды до одури нравятся мамонтам. Рябина.
До самого полудня обрывал Двойной Лоб спелые красные гроздья, налитые кровью земли. Ничего не осталось дроздам. Зато животик Рваного Уха вздулся от сытной еды, он стал икать и забыл про купание, ему хотелось играться. Детёныш пытался поднять хоботком сломанную ветку, но слабый хоботок плохо слушался, ветка не поддавалась. Тогда большой мамонт пришёл на помощь: перехватил у детёныша ветку, поднял, помахал, потом водрузил себе на голову, как рога. Забавно, наверное, он смотрелся, мамонт с рогами, детёнышу нравилось, да и самому большому мамонту нравилось тоже. Разойдясь, он вдруг выдрал с корнем целое деревце, молодую рябинку, и запросто вскинул себе на спину, чтоб иметь теперь гриву, огромную, больше львиной; но детёныш уже на него не смотрел. Детёныша сморил сон. Рваное Ухо свалился под одним из уцелевших деревьев, дававшим слабую узорчатую тень, и уснул. Старший мамонт не успел даже набросать мягких веточек ему под голову. А теперь было поздно. Рябина упала на землю со спины мамонта и больше его не интересовала. Он и сам хотел спать. Но не мог.
Двойной Лоб начал страдать от жары. Однако спуститься к воде означало оставить спящего малыша без присмотра, о таком взрослый мамонт не мог и помыслить. Рядом не было крупных деревьев с достаточной тенью, и ему ничего не оставалось, как стоять на месте, обмахиваясь хоботом, ушами и хвостом, и сонно оглядывать кусты. Подул небрежный ветерок, и над редкими чахлыми кустами заклубился странный манящий запах. Клочьями аромат поднимался вверх от самой земли, дрожал в солнечном мареве и постепенно окутывал мамонта пушистым коконом.
Двойной Лоб знал этот запах. По краю кустарника росли более низкие кустики стеблистой травы. Коричневатые стебли с красноватыми крапинками кверху разбегались небольшой кроной с редкими перистыми тёмно-зелёными листьями и белыми зонтиками цветков на самом верху. Болиголов, весёлая трава, трава смеха, от которой шумит голова как далёкое море на краю земель. Трава, которую Старая Мамонтиха обходила всегда стороной, так, что молодые мамонты едва успевали украдкой выдрать несколько стебельков. Но теперь не было Старой Мамонтихи, никого не было рядом, кроме спящего Рваного Уха, и Двойной Лоб являлся его вожаком. Потому он медленно тронулся с места, подошёл к источнику неотразимого запаха, чтобы лучше исследовать, встал на колени, сощипнул хоботом запретный кустик вместе с корнями, отряхнул несколько раз о согнутую переднюю ногу и отправил в рот. Трава показалась ему горьковатой, с мятным привкусом, даже язык слегка занемел у основания. Но Двойной Лоб немного подполз и сорвал другой кустик. Потом следующий. И ещё один. И ещё, сколько их было. Затем передвинулся дальше, к новым дразнилкам, а когда подъел их, то к другим. Спрятав глаза за частоколом длинных ресниц, мамонт быстро забыл обо всём. О том, что он – вожак стада, и на его попечении спящий малыш. И о палящем солнце тоже забыл. И о купании. И о том, что надо уходить в степь, подальше от двуногих, и об этом мамонт забыл. Он имел на то право. Ведь душа зверя без устали пребывает в теле, рыская вместе с ним по необъятным просторам. Но однажды душа может затосковать и уйти. Потому всякий зверь знает, что душе нужен отдых и хоть когда-нибудь необходимо веселье. Огромный мамонт уминал мятно-горькие кустики, густая слюна обильно текла изо рта, а желудок просил ещё и ещё запретной травы. Но травы больше не было, он съел всю. И тогда он попробовал встать во весь рост, чтобы больше увидеть, чтобы высмотреть новые кустики, однако ноги его плохо слушались, не хотели вставать, подгибались, но в конце концов всё же встали.
Удивительно радостным выглядел белый свет. Воздух весь пузырился, искрился, блистал. Дерево в радужном ореоле будто плыло над землёй, приглашая играть – и Двойной Лоб кинулся к дереву как шаловливый детёныш, обнял хоботом ствол и безо всяких усилий выдрал с корнями невесомое деревце, подбросил вверх – и оно запрыгало в воздухе как длинный-длинный растянутый заяц. Двойной Лоб удивился странному зайцу, а какой-то большой мохнатый жук вертелся под ногами. Он поддал мохнатому игривого шлепка – и тот кубарем покатился в кусты. Двойной Лоб двинулся следом, но перед его глазами запрыгали огненные круги, сцепляясь друг с другом, пляша и расцепляясь. Потом круги разом лопнули и мириадами янтарных брызг рассыпались по кустам. Кусты засветились и скопом дружно подпрыгнули, перевернулись набок; Двойной Лоб успел удивиться, какие диковинные кусты, но затем всё поплыло мутным зелёным потоком, пронизанным жёлтыми жилками вен, заблестело, засверкало, заискрилось, вихрем закружилось и провалилось. Поплыло чёрной рекой. Из черноты выполз огромный паук с длинными-длинными лапками, будто солнечными лучами. Старая Мамонтиха откуда-то сбоку предупреждала: «Остерегайся запаха паутины! Она притянет к дереву, не вырвешься! Придут двуногие». Он не понимал. Ведь двуногие уже приходили, зачем им быть снова? И как можно притянуть его к дереву? Он тогда вырвет дерево, вырвет с корнем – и всё! Он сразу же хотел предложить дереву помериться силами, но как-то запутался в своих желаниях и решил для начала растоптать паука. Но покуда решал, паук спрятался в темноту, перед ним никого уже не оказалось. Только огромный-огромный камень. Холодный. Камень-зима. Камень был обмотан паутиной и висел где-то вверху. Но если бы он потянул за паутину, камень плюхнулся бы прямо сюда, в темноту. Почему-то он решил, что камню рано ещё плюхаться. Пускай себе висит. И камень остался висеть, а ему… ему стало как-то не по себе. Что-то нависло над ним, вместе с камнем. Нечто корявое и вонючее. Что-то, чего он не видел из-за темноты. Тогда он вознамерился раздавить темноту, стукнуть хоботом, крепко стукнуть, но его хобот куда-то ушёл от него, как и Старая Мамонтиха. Все ушли. Он остался один. Совсем один в темноте. Маленький-маленький. Его звали Тоска. И он плакал. По его вискам текли слёзы.
****
– Молодая Луна рано пропадает, а старая – поздно появляется.
У шамана мрачные глаза. Его цепкий колючий взгляд не сбросишь с себя, подобно пылинке – наоборот, Режущему Бивню сразу же кажется, что сейчас куда-то сбросят его, куда-то туда, где совсем не будет приятно; но шаман вдруг усмехается и отводит глаза. Изучает сплетение сил в стороне.
У него круглое всеохватывающее лицо. Сквозь редкие чёрные и совсем не седые волосы проглядывает обтянутый сморщенной кожей череп, но Режущему Бивню боязно долго глядеть на шаманский череп. Вообще, ему боязно. Какая Луна? К чему эти слова? Уже Солнце взошло. Но Еохор молчит. Словно специально предоставляя возможность охотнику ещё раз его рассмотреть. Уже по-другому.