Первостепь
Шрифт:
– Отчего Режущий Бивень такой серьёзный? Уж не новую ли охоту затевает? И на кого же? – Чёрная Ива опять рассмеялась, как легко из неё льётся смех, как родник из скалы, когда вокруг зной, как сейчас, когда многие дни не напиться, а тут родничок. Режущий Бивень уже улыбается, от Чёрной Ивы нельзя не улыбаться, её волшебный смех завораживает и не отпускает. Режущий Бивень уже смеётся и сам вместе с нею. Глупости всё. Когда она рядом, всё остальное не существует, исчезло.
Люди работают. Но Кривой Хребет будто о чём-то задумался. Львиный Хвост вроде бы только что отвернулся. Наверное, услышал смех. Колючий Ёрш из рода Сазана рассекает топором тушу. С каждым взмахом острого камня на длинной ручке большой кусок мяса катится по разостланной шкуре. Жена Колючего Ерша подхватывает кусок и кладёт в кучу. А Колючий Ёрш рубит и рубит. Его потное рыбье лицо с водянистыми глазами утыкано бородавками
Они работают молча. Долго-долго работают молча. Режущий Бивень сам не рад своей грубости. Хотел бы загладить вину, сказать что-нибудь доброе, ласковое – да ничего не приходит путного на ум. Переволновался он из-за Чёрного Мамонта. Чёрная Ива надулась, насупила брови, на мужа не глянет, занята исключительно резкой мяса. Зато работа теперь спорится. Работы по рубке осталось уже не так много, к вечеру вся убоина будет разделана. Но ещё предстоит сушить мясо на солнце, перетирать и смешивать с кислой пастой, много работы для женщин. Часть мяса закоптят и засолят. Специальный отряд ушёл к Солёному озеру за солью и скоро вернётся с тяжёлым грузом. Еды должно хватить на всю зиму, зима будет сытной.
К Чёрной Иве пришла подруга, чтобы пересказать новости. Режущий Бивень забыл про свой давешний гнев, улёгся на травку, заложил руки под голову и мирно дремлет, покуда женщины судачат.
А новости интересные. Встревать в женские разговоры Режущему Бивню негоже, но слушает он внимательно. Новости его касаются. Похоже, все решили, что это духи наказали Чёрного Мамонта за то, что заманил в ловушку стадо своих братьев. Пришла, мол, расплата. Мамонты озлились. Один из этих мамонтов был его близнецом, но духи не предупредили не трогать этого мамонта («Вот почему меня и не винят, - думает Режущий Бивень. – Раз духи не предупредили, с них и спрос». Его это очень устраивает). И мамонта, близнеца человека, нечаянно убили. И другой близнец, человек, от этого умер. Так теперь рассказывают люди. Весь род Мамонта ужасно напуган. Боятся, что месть на этом не кончится, что и другие люди могут пострадать. Потому род Мамонта устроил сходку, и все их мужчины поклялись отказаться навечно употреблять мясо своих старших братьев и поднимать на них копья. Значит, у остальных этой зимой мяса будет побольше. И работы немного побольше, потому что люди из рода Мамонта уже направились в стойбище, чтобы готовиться к пляске Оленя или к пляске Быка, ведь остаться совсем без мяса они не хотят. Им нужно успеть до ловли тайменей хорошо поохотиться, времени мало, – сообщает подруга Чёрной Иве и бежит дальше по своим делам. А у них дела всё те же, Режущий Бивень кряхтя поднимается, Чёрная Ива больше не хмурится, улыбнулась два раза над его леностью, и от её улыбок даже тяжёлый топор полегчал.
Закат. Солнце, раскисшее, как перезрелое яблоко, испещрено бурыми пятнами. Его длинные красные руки над небосклоном далеко протянулись в сторону бурь, зазывая ветра. Живот охваченной пожаром Луны тоже вздулся в сторону бурь в едином сговоре неба – и ни у кого нет сомнений: через два-три восхода заявится стылая осень. Жара теперь всё же закончится.
Режущий Бивень рубит и рубит, взмах за взмахом, рубит и рубит и как будто ни о чём не думает, как будто в камень превратился – но почему ему страшно? Опять с ним что-то происходит. Он всё же думает. О чём-то думает. Неужели даже шаман не догадался? Наверное, нет. Ведь шаман и растолковал про «близнеца». Стареет Еохор. Не всё уже может, слабеет, не ведает. Но упрямо цепляется за старое, за пережитки. А ведь можно по-новому, - думает Режущий Бивень. Можно сделать по-новому. Вот как он – взял и сделал, и никого ведь не просил, никакого духа, даже и не догадывался. Но то копьё он бросил сам. И это копьё, последнее, он как будто снова видит в своей руке. Копьё, а не топор. Он какой-то чужой, он впал в ярость, он… словно
Чёрная Ива тоже не знает, что стряслось с её мужем. Вдруг бросил топор, голову руками обхватил, удержать хочет, будто боится, что убежит. Куда убежит? Как? Впору бы рассмеяться Чёрной Иве, окликнуть, спросить – да вот застыла в изумлении и не понимает. Ничего не понимает.
****
По чёрному полю сыпались жёлтые искры. Падали звёзды. За каждой звёздочкой тянулась длинная-длинная жилка, блестящая, которая на самом своём конце как раз лопалась маленькой звёздочкой.
Потом появилась большая звезда. Длинная и хвостатая. Огромный небесный головастик. Головастик грозил превратиться в рыбу или в лягушку, это было совершенно очевидно, что так и произойдёт. Очевидно и неинтересно. Совсем.
Кто-то сказал, что мир умер. Старая Мамонтиха, наверное. Проурчала низким утробным звуком. Или Густая Шерсть. Их тени немного выделялись на чёрном поле, их и ещё множества мамонтов, и всем им на спины сыпались звёздочки.
А под этими звёздочками, посередине, разговаривали двое – их. Один спокойный, степенный, с рогами и хоботом, с большими ушами, как у осла, а другой в белой шкуре, как у двуногих. Они спорили… или как-то это было иначе, просто они, эти двое, как люди и мамонты. Несовместимые. И от этого было грустно. Тоскливо. Но тот, свой, вдруг подал знак, взглянул опасливо и поднял хобот – и сон тут же рассыпался.
Двойной Лоб раскрыл глаза. Перед ним стоял двуногий. Огромный шерстистый двуногий, красновато-коричневого цвета, тянулся вверх, раскинув когтистые руки.
Двойной Лоб всегда ненавидел двуногих и даже сейчас ненавидел, когда мир вдруг изменился, когда деревья и кусты светились радужным ореолом, воздух угревался и пузырился, а у двуногого вместо острых палок на руках выросли когти.
Но двуногий вдруг опустился на четыре лапы и стал здорово смахивать на обыкновенного медведя с вытянутой бурой мордой. Похожий на медведя двуногий шумно втягивал воздух раздутыми чёрными ноздрями, и запах от него валил вполне медвежий.
Лежащий на боку мамонт попытался подняться. Подогнул ноги, дёрнулся, крутанул головой – не получалось. Медведь с нескрываемым интересом следил за его выкрутасами.
Он не боялся медведя. Но его поражал валящийся мир. Земля скользила под боком мамонта и не позволяла подняться. Хотя мамонт всегда должен стоять на ногах. Ведь он самый мощный в степи, и ему следует предъявить свою мощь тому же медведю, чтобы не пялился, а убирался прочь.
Двойной Лоб затрубил полулёжа. Звук получился солидный, воздушная струя из хобота подняла столбик пыли, нахальный медведь два раза шумно чихнул и попятился. А мамонт, наконец, сумел встать на колени.
Теперь его рост уже заметно превосходил медвежий, и нахал почувствовал себя неуютно. Стал кивать головой, словно трусливая гиена, и понемножку отступать. А когда Двойной Лоб затрубил ещё раз и что было сил, медведь попросту развернулся и поковылял в кусты. Гордый мамонт в порыве погони вскочил было на ноги, но обе задние опоры предательски подогнулись, и гигант снова сильно стукнулся о землю, на этот раз своим нехилым задом.
Воздух всё ещё пузырился, сверкающие солнечные жилы сцепляли небо и землю в единую паутину, в этой паутине, как малая мушка, как раз и запутался мамонт. Стоило только пошевелиться, и паутинка начинала дрожать, опутывать голову, в глаза тут же вплывали палевые круги. Ничего плохого в таком состоянии не было, Двойному Лбу даже нравилось наблюдать за столь забавным миром, но внезапно он почувствовал сильную жажду. Она прорвалась в его голову откуда-то извне и тут же заполонила всё без остатка. Не осталось никакой паутины, пузырящегося воздуха и радужных кустов. Весь мир одним незаметным движением обернулся нестерпимой жаждой, жёлтой иссушающей пеленой.
Обратно мамонт попробовал встать. И снова ноги его подкосились. И тогда он пополз на коленях к воде, не замечая колючих кустов, то и дело встречавшихся на пути. Множество колючек запуталось в его шерсти, много царапин осталось на шкуре под шерстью, в довершение всех своих бед обезумевший от жажды зверь едва не выколол глаз об острый сук, но уже у самой реки сумел-таки подняться на ноги. Шатаясь, он вошёл в воду и долго, бесконечно долго пил. Голова его прояснялась, чем больше он пил, и, наконец, он вспомнил о своём маленьком спутнике.