Первый отряд. Истина
Шрифт:
Монах, сопя, разгибает свои закрученные кренделем ноги, поднимается с пола и бредет вдоль стены. Лица его я не вижу — оно скрыто тенью от капюшона. Конверт он аккуратно прижимает единственным пальцем к ладони.
В дальнем углу комнаты он тяжело наклоняется и поднимает с пола какой-то предмет. Я приглядываюсь — это небольшой холщовый мешок.
— Очень важные документы мы положим сюда. — Монах опускает конверт в мешок. — Так… что еще нам нужно для путешествия?.. Что должно всегда
Мой сон начинает терять очертания и логику, превращается в фарс, превращается в окончательный бред. Монах деловито семенит из одного угла кельи в другой, он бубнит себе что-то под нос, он наклоняется и подбирает рассыпанные по каменному полу предметы.
— Что еще должен взять с собой странствующий воин? Загранпаспорт, конечно же действующий загранпаспорт с действующей студенческой визой…
Я пытаюсь подняться и не могу — он заговаривает, он заборматывает меня своим не то женским, не то мужским голосом.
— …Пригласительное письмо из Берлинского учебного заведения, без этого воин как же? Без этого странствующий воин никуда… Потом — денюжки, в евро, конечно, зачем нам гривны? Нам лучше фазу евро… И еще меч — так, меч, где же он?… Лежи, лежи, дочь моя… Лежи и не дергайся… Если хочешь, давай мы с тобой вместе помолимся… Повторяй за мной, куколка: михи виндикта эго ретрибуам…
Каменный пол растекается подо мной, я погружаюсь все глубже, в холод и темноту, в каменную камеру сна. Я в невесомости. Я ничего не вижу, не слышу, не обоняю. Я повторяю слова:
…Мне отмщение и аз воздам… Ибо близок день погибели их… Скоро наступит уготованное для них…
…Я просыпаюсь от холода. Все в той же келье — только теперь из маленького зарешеченного окошка под потолком пробивается солнце. Очень болит голова.
— Рад, что тебе уже лучше, — мужской низкий голос.
Я резко сажусь на матрасе — так резко, что темнеет в глазах. Через секунду из пульсирующего мрака проступает фигура. Пуза тый монах с жидкой пшеничного цвета бородкой, на вид вполне реальный, сидит на раскладном стульчике рядом со мной. Руки его лежат на коленях. На каждой — по пять пальцев. По пять пухлых розовых пальцев.
— Где мы? — говорю я. Голос какой-то хриплый, как будто я долго болела. Или много кричала. — Кто вы?
— Мы в Георгиевском монастыре. Меня зовут отец Александр…
— А тот, другой? Где он?
— Другой?
— Монах в капюшоне… С одним пальцем… Тот, который приходил до вас.
— Бедная девочка, — гладит он меня по голове. — Бедное, бедное дитя… Ты просто бредила. Ты несколько часов пробыла без сознания. Рано утром я нашел тебя на ступенях лестницы, ведущей от монастыря к морю, и принес сюда. Никто, кроме меня и врача, не заходил к тебе в келью.
Он
— …А там, ниже, — он страдальчески морщит жидкие брови, — чуть ниже на ступеньках я нашел твоего учителя, мир праху его… Пусть все они упокоятся с миром, Господи, какая чудовищная трагедия, Господи, бедные дети!.. Бедные, бедные дети!..
Он прикрывает глаза рукой.
— Я думала, мне приснилось, — говорю я. — Они… они правда все умерли?
— Увы, — он не отрывает руки от лица. — Увы, увы. Да.
— От чего?
Вероятно, мне положено сейчас разрыдаться — но слез нет. Совсем. Я задаю вопросы, которые должна задавать, — механически, как автоответчик.
— Пока не понятно… Не вполне понятно, что вызвало смерть… Это очень тяжелая тема.
— Я умею говорить на тяжелые темы.
— Хорошо. Тебе следует знать. Никаких следов нападения на интернат милицией не обнаружено…
— Слово «война», — говорю я. — На стене в кабинете Подбельского было написано кровью слово «война». Они видели? Разве это не след нападения?
— Да-да, это след, — он теребит рукой бороду, — но, кроме тебя, его никто почему-то не видел, дитя мое… И следов отравления в их крови не нашли. И физических повреждений. Вскрытие показало, что все они… Все, кроме Подбельского, умерли естественной смертью.
— Естественной? — повторяю я за ним и вдруг слышу, как кто-то хрипло смеется. Кто-то очень веселый, очень глупый и злой хохочет внутри меня, заставляет меня трястись и повизгивать, я пытаюсь остановить его, пытаюсь остановиться — но не могу, я смеюсь отвратительным заливистым смехом и сквозь смех повторяю:
— Естественной смертью… естественной, естественной смертью… я их видела, они все улыбались… это было очень естественно-о-о…
Батюшка смотрит на меня понимающе, потом говорит «прости, Господи» и звонко бьет меня по щеке пухлой ладошкой. Я хватаюсь за щеку, а тот, кто только что во мне хохотал, принимается тонко скулить и плакать. И я вместе с ним.
— Поплачь, поплачь, Ника, — гладит он меня по волосам той же рукой, что ударил. — Поплачь, станет легче.
Он прижимает меня к своему круглому животу и покачивается вместе со мной из стороны в сторону.
— Разрыв сердца, — говорит он. — Почти у всех обнаружили разрыв сердца.
Он говорит:
— Конечно, будет расследование, но никто ничего не поймет.
Он говорит:
— Но мы-то уж знаем… Уж мы-то знаем, кто за этим стоит.