Первый раз на эстраде
Шрифт:
двадцать шесть иностранных языков и сто диалектов!
Память у него была просто непостижимая. Если перед ним открывали книгу,
которой он никогда до этого не читал и даже видеть не мог,– он, мельком
взглянув на страницы, бегло перелистав их, возвращал, говоря: "Проверь". И
какую бы страницу ему ни назвали, – произносил наизусть! Ну, если и ошибался
порою, то в мелочах. Не удивительно, что он любил викторины, нз которых
всегда выходил победителем.
–
несколько хрипловатым и ломким, преувеличенно четко артикулируя,– напомни,
если тебе нетрудно, что напечатано внизу двести двенадцатой страницы второго
тома собрания сочинений Николая Васильевича Гоголя и последнем издании
ОГИЗа?
– Ты что, смеешься, Иван Иванович? – отвечали ему.– Кто может с тобой
тягаться? Впрочем, сомнительно, чтобы ты сам знал наизусть страницы во всех
томах Гоголя. Двести двенадцатую во втором томе ты, может быть, помнишь. Но
уж в третьем томе двести двенадцатую тоже, наверно, не назовешь?!
– Прости меня! – выпалявал Иван Иванович. – Одну минуту... Как раз!..
Да–да!.. Вот точный текст: "Хвала вам, художник, виват, Андрей Петрович
(рецензент, как видимо, любил фами...
– Прости, Иван Иванович. А что такое "фами"?
– "Фами", – отвечал он небрежно, как будто это было в порядке вещей,–
"фами" – это первая половина слова "фамильярность". Только "льярность" идет
уже на двести тринадцатой!
Те, кто любит и знает искусство, помнят Соллер–тинского и будут помнить
его всегда – в уже не говорю о его друзьях, говорю о читателях! Без него
нельзя представить себе художественную жизнь Ленинграда 20–х – начала 40–х
годов и особенно филармонию, с которой он связал свое имя и свой талант и
где проработал пятнадцать лет. Начав с должности лектора, он стал
консультантом, потом заведовал репертуаром и, наконец, был назначен
художественным руководителем этого великолепного учреждения, которое в
высокой степени обязано Соллертинскому, ибо он воспитывал вкус публики ко
всему новому и прекрасному, направлял репертуар филармонии, самолично чуть
ли не две тысячи раз произнес вступительные слова перед концертами – в зале
филармонии и на предприятиях, куда выезжал вместе с оркестром.
Его слышали все, кто бывал в филармонии. Он был красноречив,
увлекателен, выступление его были доступны и производили огромное
впечатление своей остротою и новизной. Слышал его и я. И даже знаком был.
Но, верно, ни разу не произнес при нем ни одной фразы. Куда мне было
открывать рот! Это же был знаменитый И. И. Соллертинский. А я был никто!
Завидев его на улице, я задолго до сближения сдергивал кепку, раскланивалсв
еще издали, улыбался, откашливался – и мечтал поговорить и робел.
И вдруг здесь, в трамвае, я узнаю, что мы едем к общим знакомым, и
Соллертииский, человек необычайно доброжелательный, свободный в общении и
весьма экспансивный, завел беседу со мной, как со старым приятелем.
– Видите ли, дорогой друг,– быстро заговорил он, называя меня по
имени–отчеству, отчего я вовсе потерял разум,– я мало знаю вас лично, но у
нас много общих друзей, которые помогли мне воссоздать ваш синкретический
портрет. Сознаюсь: он производит довольно необычное впечатление. Первое, что
о вас говорят,– это, конечно, о вашей странной способности изображать ваших
добрых знакомых. Причем, говорят, вы понабрались такой храбрости и даже
наглости, что изображаете их чуть лн не им же в лицо, причем проявляете
чудеса находчивости. Так, недавно в одном доме вы изображали нашего
известного писателв, который, как водится, в этот момент отсутствовал. Все
смеялись, поскольку это было наблюдательно и крайне похоже, а речи, которые
вы вкладывали в уста отсутствующего, нн в коем случае не делали чести его
уму. И в этот момент открылась дверь, и неожиданно для всех он вошел
собственной своею персоной. И все растерялись... кроме вас! Вы же весьма
ловко присобачили какое–то медоточивое славословие к весьма резкому
сатирическому портрету, так, что ничего не подозревавший писатель от
удовольствия массировал ладонью область желудка, а все остальные удивлялись
и пожимали плечами, не в силах понять, как можно так быстро оценить
обстановку и так ловко к ней приспособиться. Это ваше весьма ценное
качество – способность импровизировать и находить общий язык с аудиторией –
мы обозначим литерой "А". Буквой "Бэ" отметим тот факт, что вы окончили
университет и, как говорится, у вас имеется некоторое образование; "Це" –
это то, что вы долгие годы посещаете филармонию и у вас много музыки на
слуху; и, наконец, "Дэ" – это то, что ваш язык подвешен, как балаболка! Все
это утверждает меня в мысли привлечь вас к нам в филармонию на работу, на
должность второго лектора, вернее, лектора–практиканта. Вы поймете сейчас,
почему. Как главный лектор я имею право держать помощника (ибо не могу же
один обслужить своим языком решительно все аудитории). И у меня в настоящее
время помощник есть – это молодой человек, который, как выяснилось, дурно